Грозный идол, или Строители ада на Земле (Собрание сочинений. Т. III) - Эльснер Анатолий Оттович - Страница 28

— То-то силушка в тебе, чудотворец божий, не то что мы, земля сырая… Помилуй меня… накрой крылом своим, слезно молю тебя, чудотворец божий, и в ножки кланяюсь.

Бог молчал, люди шумели и взвизгивали, и вдруг посреди молитвенного шума пронеслась фраза, отвечающая на общий вопрос: зачем их сюда собрали.

— Сечь будут!..

Толпа затихла, но момент спустя прежняя фраза стала передаваться из уст в уста:

— Сечь будут!..

Лица людей сделались бледными, и в глазах засветился испуг.

— Как так — сечь? Чего болтают-то зря! Быть не может, чтобы человека да сечь, — воскликнул среди общего молчания почтенного вида старик с длинной белой бородой.

— Вот и может, — отозвался чей-то голос, — а ты, дядя Андрон, к примеру сказать, не болтай чего не надо: начальники все могут.

— Как все могут!.. Не посмеют они, не дерзнут и не захотят человека так опозорить, унизить и обидеть так.

— Эй, борода! — послышался сзади толпы насмешливо-грубый голос.

Андрон обернулся: низенький человек стоял с дубиной в руке и, оскалив зубы, угрожающе помахивал ею над головой.

Старик вздохнул и возвел глаза к небу, как бы видя в нем незримого заступника.

— Эй, борода! — снова раздался тот же голос. — Чего бельмы-то уставил на небо, когда бог перед тобой… не признаешь, знать, так драть и тебя надо, и ничего, что борода побелела…

Страх отразился на всех лицах и из уст перепуганных людей вырвались дикие слова, слова: «Лай-Лай-Обдулай! — заступником будь, ходатаем нашим».

Ничего не отвечая, кукла смотрела на них дурацкими глазами, а люди, желая не быть обвиненными в неверии в ее могущество, простирали к ней руки и шептали: «Лай-Лай-Обдулай, Лай-Лай-Обдулай!..»

— Эй, тише, начальники идут! — раздался прежний грубый голос, и люди, умолкнув точно по команде, стали смотреть на приближающихся властителей прежних свободных граждан.

Впереди всех с гордым видом быстро шагал начальник Василий в сопровождении своей «свиты» — Варсония и Герасима-Волка. За ними вели двух «злодеев»: бледного, измученного Алексея и его истерзанную невесту Груню. Сзади всей этой процессии одиноко шел Парамон в черной одежде и с опущенной головой. Вид его был чрезвычайно грустным и многим казалось, что из глаз его падают слезы. Он умел плакать дипломатическими слезами, когда угодно.

Василий гордо стал против толпы и подбоченился, двух «злодеев» поставили по сторонам великого Лай-Лай-Обдулая; Парамон стоял сзади брата с грустно опущенной головой и вздыхая.

Воцарилась мертвая тишина.

Алексей, стоя со связанными за спиной руками, смотрел на Груню глазами, широко раскрытыми, из глубины которых смотрело отчаяние и как бы смеялось что-то. По бледному лицу его пробегала нервная дрожь, и время от времени он весь конвульсивно вздрагивал.

Прошло много дней с того времени, как его бросили в темную каморку. События эти и жестокость, с какой поступили с его невестой, сначала вызвали в нем припадок ярости, но потом, когда затихла бур я в душе его, он почувствовал как бы пустыню в себе: прежние светлые понятия были совершенно разрушены, и взамен этого в его уме ползли какие-то уродливые черные привидения и нашептывали что-то, кивали головами и улыбались страшными улыбками. Это были не мысли и понятия о мире, а одни мрачные образы, проходящие в его уме, как привидения в темных склепах. Сделать выводы какие-нибудь о жизни и людях, взамен прежних, он был не в состоянии, но ему было страшно с теми призраками, которые носились в уме его. Добрый дядя Парамон явился в ином виде: каким-то подобием дьявола, телесно обезображенным пребыванием в аду и с шипящими змеями, выползающими изо рта. Парамон хохотал тонким и злым смехом, смех этот откликался в его внутренностях и там что-то смеялось — совершенно как Парамон. Не умея разобраться в своих чувствах, Алексей думал, что злой дух забрался в него, и в ответ на его хохот он тоже смеялся, и ему делалось страшно. Дни шли за днями, а он сидел в темной каморке, силясь связать как-нибудь свое прежнее сияющее счастье с наступившей тьмой в душе его и тьмой окружающего. Он ничего не мог понять, и ответ на все вопросы был только один: взбесились люди, — и он хохотал. Однако же постепенно в нем стало вырабатываться убеждение, что в Зеленом Раю много злых людей, а Парамон самый злой из всех, и тогда вместе с этим сознанием в нем поднялось озлобление. Оно росло с каждым днем, и в его воображении люди принимали причудливые формы дьяволов и зверей.

Стоя против своей опутанной веревками невесты, он долго всматривался в нее, глаза его расширялись все с большим ужасом, и вдруг он крикнул с судорогой в лице:

— Груня, Груня!.. Хоть бы завалилась земля — не жалко ее.

Связанная девушка слабо вскрикнула в ответ на его слова, не отводя от его лица страдальческих глаз.

В толпе прошло волнение, и кто-то назвал Алексея по имени. Он закричал:

— Человеки, видите, мы связаны, как можно!.. Разве человек не человек в Зеленом Раю? А что же мы? Разве совесть ускакала к черту в гости из Зеленого Рая?.. Эй, развяжите нас, а то я плюну на небо: не верю, что там Бог… Солнце застыдилось и красное бежит в море… а вы, как истуканы…

В голосе его было столько отчаяния, что, несмотря на страх перед начальниками, среди толпы раздались голоса: «Человеки, правду он сказал — истуканы мы… стыдно!.. Эй, пойдем на начальников…»

Толпа задвигалась, но в этот момент Василий, сделав несколько шагов, грозно и необыкновенно громко закричал:

— Всех будем драть!..

Сразу воцарилась мертвая тишина, а Василий, взглянув на «крамольника», шагнул к нему и воскликнул:

— Ты что так раскричался! Ты самый большой дурак и такой злодей, что положительно не хочешь знать, кто перед тобой, а? Погляди-ка, дрянь этакая, кто это, а?

Взявши руки в бока и подняв высоко голову, он стал горделиво поворачиваться во все стороны, посматривая на толпу.

— Слушай, ты, самая большая дрянь, мы тебя сейчас будем сечь…

Он повернулся к толпе.

— Эй, вы, слушать начальника, какие его слова. Вот какие слова властей в Зеленом Раю: этот малый — самый опасный злодей, что видно уже из того, какая его невеста. Да какая она? — спрашивает начальник. Порченая девка от духоборов, которую нельзя даже обнюхивать псам… и те сбесятся: так она смердит, девка эта… Так можем ли мы, начальники, дать такое разрешение племянничку нашему — облизывать смердящую девку? Никак. Почему, собственно: никак, а вот почему, — умно отвечает начальник: она пророчит худое, паршивка, и этот большой дурак стал дерзок на язык, непослушлив, бунтоват, буен, к убиению склонен, к аду направлен и… не признает ангелов-начальников — попечителей Зеленого Рая, которых дал для счастья человеков могучий… Лай-Лай-Обдулай…

Среди молчавшей до этого времени толпы прошел шепот:

— Лай-Лай-Обдулай!

Красуясь перед толпой и снова подбоченясь, Василий стал важно делать повороты влево и вправо.

— Какие, собственно, есть от Бога данные ангелы-попечители в Зеленом Раю? Да это вот кто, — отвечаю я, — мы, три начальника. Можем ли мы наставлять на плохое? — спрашиваю. Никак, ибо власть от Бога, и болтать так зря не можете: вас жестоко постегает кнутиками тот, кто высокий, сила-силушка, да кто же он? Говорите, глупые…

Василий поднял руку, указывая на «высокого», и среди укрощенной толпы пробежал шум голосов:

— Лай-Лай-Обдулай, Лай-Лай-Обдулай!..

Чудотворец молчал, выпучив свои дурацкие глаза и брюхо, а женщины, стоящие в толпе, простирая к кукле руки, шептали: «То-то сила-силушка, то-то высокий». Василий, полюбовавшись картиной общего преклонения перед «высокими» и «могучими», снова возвысил голос, и все затихло.

— Теперь слушайте обратное слово начальника: можем ли мы, начальники, наставлять на спасение? — спрашиваю. — Ей-ей, можем. Спасение от нас и исходит. И вот как, собственно, мы наставлять можем на спасение…

Неожиданно он повернулся к «преступнику» и крикнул:

— Скинь-ка штаны!..

Алексей стоял, не двигаясь, с выражением удивления и ужаса глядя на Василия и толпу, опошлевшую и поглупевшую после своего порабощения. Хотя он ясно слышал слова «сечь будем», но они казались такими необыкновенными для человека, привыкшего к свободе, что положительно не входили в его ум. Он стоял неподвижно, как белый столб, далекий от исполнения приказания «снимать штаны», хотя теперь он был освобожден от веревок.