Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина - Страница 47

— Хватит!

Как и у многих людей южного темперамента, терпение у него кончается непредсказуемо. Солдат шагает ко мне, еще не выдохнув до конца слово, и клинок вспыхивает в вихре надвигающегося пожара. Непроизвольно я зажмуриваюсь, не в силах даже заслониться. В тот же миг кто-то дергает меня вбок.

Лицо — левую половину — пронизывает новый всплеск жгучей боли, но… это вся обрушившаяся на меня боль. Открыв глаза, понимаю: смертельный удар не настиг меня. Я полулежу на траве, а за плечо меня держит Амбер. Он поворачивается, и я вижу рассекающий его правую щеку багровый полумесяц, — отражение моего, но это я пойму позже. Пока я лишь ощущаю, что кровь капает с подбородка, а рассеченная кожа горит, будто вот-вот отойдет лоскутом.

— Вы… — я не оканчиваю фразы. Шок путает мысли.

Враг все еще здесь. Амбер не пытался его убить, взгляда хватает, чтобы понять: и не сможет, у него нет оружия. Он даже не успел полностью одеться, когда я в начале атаки потерял его из виду. Рубашка застегнута на треть, нет левого сапога.

— Ты… — Южанин мешкает и тоже смотрит на Райза со странным выражением: вместо злости другое, неожиданное при таком раскладе сил. Солдат даже побледнел, отчего еще темнее стали его запавшие карие глаза. — Откуда ты… — Тут он смолкает и просто идет на нас. И все же непроизнесенное, недоуменное «взялся» читается во взгляде.

Окровавленное оружие занесено. Нужно увернуться, пока нас еще разделяют какие-то метры. И я пытаюсь, но боль вгрызается в ногу хуже шавки. Стиснув зубы, я падаю и невольно увлекаю поддерживающего меня Амбера за собой. Мир вращается. Трудно дышать. Я думаю об одном — смогу ли хотя бы заслонить Райза от сабельного удара, ведь за попытку спасти меня он не должен умирать, и…

…Я открываю глаза спустя секунду, от прорезавшего воздух вопля — такого, что кажется, сейчас он взорвет небо. Тело так и не приблизившегося южанина в огне; за пламенем различаю искаженное лицо, оскаленный рот, закатившиеся глаза, но вскоре рыжее марево скрывает все, впившись бессчетными клыками. Фигура мечется. Размахивает руками, тщетно пытается содрать мундир и наконец падает. Но сколько бы южанин ни дергался, сколько бы ни катался по траве, — голодное пламя не выпускает, а наоборот, ширится, лижет свою добычу. Обугливаются волосы, темнеет уже не форма, а кожа, — и я слышу, слышу истошный крик, разносящийся вместе с запахом. Запахом мяса, которое жарят на слишком сильном огне, жарят, не выпотрошив, не сняв шкуру и не дождавшись углей. Вопль превращается в вой, потом в сип, потом стихает — и остается только беспощадное потрескивание искр. Человек — пылающий сгусток, в который он превратился, — рваным неестественным движением вдруг вновь поднимается и, хотя уже не может разогнуться, мчится прочь сплошным комом ужаса.

Задыхаюсь — и виной тому не только дым. И даже в дыму я прекрасно различаю: на месте, где южанин вдруг вспыхнул, огнем охвачен лишь крошечный островок травы рядом с опрокинутой банкой горючей смеси. Ветер дует… но пожар больше не распространяется. Госпиталь ему не нужен; оно довольствовалось одним человеком.

Резко разворачиваюсь к Амберу: я забыл о нем. Он все так же держится за меня, волосы всклочены и тоже напоминают пламя, лицо в крови. Горят глаза, глядящие вслед южанину, и знакомая, по-прежнему необъяснимая улыбка на губах. Райз шепчет что-то, похожее на…

«Сдохни, сдохни, сдохни».

— Вы в порядке? — спрашиваю я, стараясь не вдумываться. Даже если Амбер радуется внезапной и страшной господней каре, обрушенной на врага, это его право. — Он вас задел по щеке…

Райз встряхивается. Нервным движением вытирает кровь, морщится и собирается что-то сказать. Не получается: подступает кашель. Тогда он начинает подниматься, таща меня за собой и мутно глядя на полог госпитальной палатки.

— Ерунда. Надо убраться отсюда, надо…

Его взгляд натыкается на пятнышко пылающей травы. В тот же миг — видимо, прогорев окончательно, — оно гаснет. Глаза Амбера вдруг закатываются, и он, не успев закончить фразу, просто валится на меня. Так, двоих среди серых трупов и смога, нас вскоре находят солдаты седьмой роты, пытающиеся потушить пожар.

…Все благополучно: раненые не задохнулись, мы вообще потеряли больше вещей, чем людей. Жив командирский состав, сгорело лишь три палатки, взорвалось одно орудие. Амбер в порядке, но, видимо, вчерашнее увечье усилило пагубное действие дыма на его организм. Он приходит в себя в госпитале, когда я сажусь рядом, чтобы обработать ему лицо: его будит первое же соприкосновение проспиртованной марли с кожей.

Он не жалуется и не дергается, ждет, пока я закончу. Глаза уже не затуманены, хранят спокойное выражение. Холодное выражение — даже так. Этот холод настораживает меня: поистине странен для человека, чудом избежавшего смерти и только что наблюдавшего, как кто-то горит заживо. Впрочем, я мерю других своими мерками. Тот, чья судьба мне неизвестна, мог прежде видеть что-то пострашнее. А может быть сумасшедшим, что я уже заподозрил накануне.

— Зачем вы бросились под клинок? — Единственное, что я спрашиваю. — Не стоило.

— Я почувствовал, что это правильно, — удивительно бесхитростно отвечает Амбер и пытается поудобнее устроить голову на валике из одеяла. — А я верю сам себе.

— Но это не было правильно. Вы ничего мне не должны.

— Вы не правы, — так же просто отзывается Райз, робко улыбаясь. — Вы, видно, не представляете, насколько доброта редка в принципе. И точно не догадываетесь, сколь редко кто-то был добр ко мне. Знаете… я как бездомное животное. Мне нужно очень немного.

Я вспоминаю его горькое «нет родных», злое «нет друзей». Что он пережил, если мое простое участие выглядит неземным благодеянием? Да… в этом и вправду есть что-то от дворового пса. Которому иногда достаточно, чтобы его просто не били.

— Что ж. — С усилием отгоняю тягостную мысль. — Спасибо, Амбер. Это мужественный поступок.

— Не мужественнее вашего. — Райз потирает щеку. — Вы не бросили раненых. Не забыли о них, когда все были заняты другим.

— Это не мужество, это долг.

Амбер в изумлении приподнимается на локтях, с видом, будто не слышал большей чуши.

— Если выполнять свой долг, когда смерть летит на тебя в упор, — не мужество, то я ничего не знаю о мужестве. Да и о жизни. Я не уверен, что поступил бы так, будь я на вашем месте. И давайте оставим философию.

— Как скажете. Оставим.

И он умиротворенно смежает веки, забываясь дремой. Меня же ждут другие.

…Рана на лице жжется, но терпимо. Она имеет теперь некое символичное значение. Амбер странный… и все же только что он окончательно заслужил мое доверие. И я всеми силами постараюсь ему помочь. Откуда бы он ни взялся.

Если только возможно, не окончив земной путь, оказаться в аду, то я именно там, и низвержение мое болезненно. Ад теперь в городке, встретившем меня так тепло. В идиллических лесных просторах, окружающих старое поместье. В далеких снежных горах. И в моей душе. Я почти не сплю и, по мнению матери, болен. Возможно, она права: я потерял сам себя, едва узнаю свое лицо в зеркале. У того, кто там отражается, темные омуты глаз — это больше не мои глаза. Но одно роднит нас с зеркальным двойником: наши взоры полны скорби.

Здравствуй. Кто ты? Ты тоже думаешь о ней?

Джейн, Джейн, моя Джейн. Больше не моя Джейн, лежащая в земле. Моя вина страшна. Тем страшнее, что случившееся — следствие общей семейной слепоты, отцовской спешки и моего губительно нестерпимого желания забрать ее безраздельно.

Мы хотели от Джейн слишком многого, ее родители — тоже. А чего хотела она?

Теплый полдень две недели назад

— Эмма сказала, тебе было плохо на том вечере. Когда я посмела потанцевать с Винсом.

Она поглядывает на меня лукаво и крутит в пальцах василек. Солнце играет в распущенных волосах, кружево платья дрожит на ветру. Я любуюсь ею и забываю то, что ощущал, когда она кружилась с другим. Здесь, в мягкой тишине цитрусового сада, это неважно.