Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина - Страница 49

Я всегда любил тишину — знамение уюта и покоя. Но тишина особняка Бернфилдов, в семье которых стало на одного человека меньше, давит сильнее самого тяжелого механизма, деформирующего металл и разносящего в щепки древесину. Без Джейн дом умер. Умер, хотя и продолжает прикидываться живым.

Мистер Бернфилд пропадает в конторе, и его трудно застать дома. Миссис Бернфилд много времени проводит на участке сада, носящем забавное название «вольтеровский пятачок». Кидая иногда взгляд в окно гостиной, я вижу, как бережно она что-то рыхлит, а двое слуг — садовник и кто-то с кухни — помогают ей. «Каждый должен возделывать свой сад»… Если бы это еще и приносило подлинное умиротворение, может, и я присоединился бы к скорбному труду.

— Мама сказала, чай подадут к трем, — неживым голосом говорит Эмма. Она сидит в кресле — осунувшаяся, облаченная в траур, сжавшаяся маленьким котенком.

— Благодарю, но я вряд ли останусь. Отец планировал посмотреть участок для дороги…

Эмма кивает, склоняется к вышиванию, над которым работает, и мы снова замолкаем.

Говорят, люди часто возвращаются на места самых страшных ошибок и самых горьких потерь. Так и я не знаю, что заставляет меня наносить визиты Бернфилдам и проводить часы в обществе того или иного члена семейства. За прошедшую с похорон неделю все прочно вошло в колею: дела отца, огородничество матери, так что моя собеседница, как правило, Эмма. Эмма, так не похожая на Джейн.

Она стойко держалась на кладбище — и тем сквернее наблюдать, как она лишается рассудка сейчас. Я слышал даже, что она ходила в лес, к Озерам, любимым сестрой. Нашла она там что-то? Кровь? Следы? Догадки? Хотя об этом уже знал бы шериф. Редфолл… странный краснокожий. Тот, кто танцевал с Джейн, но чье лицо все время погребения хранило деревянное выражение. Дикарь… стоит подумать о нем, и просыпаются дурные чувства. Впрочем, если кто и заслуживает дурных чувств, то я сам.

— Город весь в афишах. — Предпринимаю очередную попытку побеседовать. — Прибыл цирк, продают билеты. Первое представление вроде бы завтра. Вы не…

— У меня есть билет, — так же блекло отзывается Эмма, не поднимая головы.

— Купили? — С готовностью предлагаю: — Могу вас сопроводить. Вам нужно развеяться. Вера учит нас не загнивать в скорби, как бы больно нам…

— У меня есть билет, — повторяет Эмма. Только что она укололась, но даже не ойкнула. Бездумно смотрит на палец, потом все-таки переводит взор на меня. — Его прислали из цирка.

— Так у вашей семьи есть там знакомцы?

— Нет. — И опять молчание. Сегодня Эмма особенно тиха, а жалость, которую я испытываю, горька и безнадежна. Мне нечем ей помочь, я и так уже все погубил, и мне вообще не следует бывать тут: я только мучаю и мучаюсь.

Поднявшись, я иду к ее креслу; остановившись рядом, разглядываю вышивку. Зеленые ветви. Много-много переплетающихся ветвей, что-то вроде тропического леса. Гладь аккуратная, каждый листок, цветок и побег как живой. Сколько Эмма работала над этим полотном?

— Я не пойду на представление. — Она снова вскидывается, и впервые глаза горят; там тлеет тоска. — Не пойду. Он написал: «Время раскрывать тайны». Но мне не нужно тайн. Я… — губы дрожат, — умерла. И уже не оживу. Я обещала, но не могу, не могу, не…

Она бредит, а мне нечего сказать, кроме как «Молитесь». Но я не пастор, чтобы давать такой совет, и могу лишь стоять, ощущая, как темная тишь просачивается в последние нетронутые уголки сердца. Джейн… моя Джейн. Не моя, давно не моя. Никогда и не была.

— Я тоже, мисс Бернфилд. Мы с вами мертвы вдвоем. А это уже не такая плохая компания… правда?

Ее дрожащие губы оживляет улыбка, но тут же будто растекается грязной водой. Эмма опускает голову, и я, немного наклонившись, все же произношу:

— Очень красиво. И… необычно, никаких роз и яблок. Загадочный лес.

— Злой. Опасный.

— Откуда вы знаете?

— Я была там.

Живое воображение. Почти единственное, что у нее общее с сестрой. Я склоняюсь еще ниже, и завиток струящихся волос Эммы щекочет мою щеку. В окно пробивается солнечный луч, путается в этих прядях… но они даже блестят не так. Совсем не так. И все же я невольно вдыхаю запах кожи, рвано и задушенно.

— Я не она. Слышите?

Эмма бросает это резко, зло, и голос звучит живее, чем за весь минувший час. К бледным щекам приливает румянец, пальцы сжимают вышивку. Глаза — зеленые глаза Джейн — глядят с чужим выражением и полны слез. Мне отвратительно от самого себя, отвратительнее с каждой секундой. Но мне нужно…

— Я знаю. Знаю…

…Нужно обмануться и одновременно увериться. В последний раз.

Я медленно подаюсь еще ближе. Эмма не отстраняется, не отводит глаз, но едва ли видит меня за пеленой сдерживаемого плача. Провожу по ее щеке, убираю локон за открытое ухо. Задеваю губами холодную щеку, на которой так быстро стынут горячие слезы, и затем — легко целую это горестное напоминание о другой. Она вздрагивает. Остается недвижной и по-прежнему цепляется за пяльцы с вышиванием. Я сжимаю ее плечи, но она продолжает дрожать и даже не размыкает сухих, немых губ.

Все совсем иначе, чем тогда. Я отдаю себе отчет в каждом движении, меня не захлестывает безумие, и мои поцелуи — лишь мои поцелуи, нежные и безнадежные. Эмма наконец неумело отвечает, а из-под ресниц продолжают капать слезы. Руки безвольно опустились, вышивание упало. Наконец левая кисть поднимается и, проведя по моей щеке, гладит волосы. Эмма будто боится сделать мне больно, в то время как я бездумно и бесцельно делаю больно ей.

— Я… люблю тебя, Сэм.

Она смотрит на меня, только на меня, не сквозь. Еще дважды горячечно повторяет мое имя, потом отстраняется и устало вжимается в кресло, смежая веки.

— Пожалуйста… не надо. Тебе ее не вернуть.

— Я…

— Я прощаю. Прощаю! — Голос срывается.

Подбираю упавшую вышивку, теряюсь в нескончаемых ветвях, потом опускаю пяльцы на подлокотник. Отступаю, сознавая, что с трудом держусь на ногах. Эмма как заведенная шепчет: «Прощаю», но мне не нужно ее прощение. И не нужна она сама, воет разрывающееся сердце. Она тень, просто тень, и в подлом уголке души шевелится мысль: я предпочел бы, чтобы в гроб положили ее, чтобы все было наоборот. Но ведь… будь все наоборот, никто бы не умер. Эмма Бернфилд не совершает необдуманных поступков и не ходит гулять в темный лес.

Мы скомканно прощаемся, не глядя друг на друга, и я вылетаю прочь. Мне дурно, но это не те приступы, когда перед глазами черная пелена. Это стук в висках и неровные карминовые пятна, которые я не вижу, но ощущаю на скулах. Мне стыдно. Отвратительно от самого себя, от созерцания бескрайних выгребных ям, полных грязи гнилых глубин, что пробудило во мне светлое чувство первой любви. Я хотел бы знать, все ли, полюбив, становятся чудовищами? Все ли заслуживают ада в своей голове и щедро распространяют его вокруг? Я поговорил бы со священником, но местный страшит и меня, и даже моих чудовищ.

…И я отправляюсь домой, чтобы взять альбом с гравюрами Доре и заблудиться там. На бесконечных кругах дантевского Ада, среди корчащихся в заслуженных мучениях тел. Если бы только я мог оказаться там… Но я слишком слаб и малодушен даже для седьмого круга.[30]

С прибытием цирка Оровилл заполонили мальчишки, продающие билеты. Билеты были дешевые; их, по словам отца, с охотой разбирали: кто в глуши пропустит такое? Многие горевали по Джейн, но наша вера ведь не терпит долгой скорби, и даже среди более строгих в этом отношении католиков нашлись желающие развлечься. Тем более программа была зазывной: акробаты, дрессировщики, попугай-предсказатель, клоуны и звезда — волшебник. Афиши с ним расклеили всюду; одну отец принес домой, и я не могла не согласиться, что она привлекает: человек, окованный цепями, на кровавом фоне. Человека не разглядеть, только силуэт, светящиеся глаза и витую надпись «Великий».