Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина - Страница 53

Слова «Господи, помилуй» застревают в горле, когда раздается стук в дверь. С усилием выпрямляюсь, медлю, прежде чем отозваться, и просто вглядываюсь в темнеющий на стене крест. Как хрупка распятая фигурка, как величественна даже в этой хрупкости. И как жалка я.

— Эмма, отец вернулся! — Мама стучит снова. — Впусти меня, пожалуйста.

— Я… устала. Я ложусь спать.

— Эмма, нам нужно поговорить. Пожалуйста… не мучь меня.

Покоряюсь умоляющей интонации: чему повредит разговор? Но, открыв дверь, замечаю: мама сменила темное уличное платье не на голубое домашнее, а на серое — сдержанное и все же парадное. Поблескивают клипсы, волосы убраны в прическу. Дурное предчувствие, приглушенное молитвой, возвращается.

— Ты в порядке? — Мама нежно и тревожно приглядывается ко мне. — Представляешь, Генри привез гостей. И каких гостей…

Сэм. Догадка ужасна. Приехали Андерсены, и придется посмотреть их сыну в глаза, посмотреть и вспомнить, как горчил на моих губах поцелуй, предназначенный другой. Я ведь все еще слышу собственный глупый лепет: «Я люблю тебя. Люблю. Люблю», — слышу и задыхаюсь. Но все оказывается хуже, намного хуже, чем я могу вообразить.

— Заехал доктор Адамс. — Мама заводит за ухо прядь моих волос. — Волнуется о нас, хочет подбодрить. Привез кое-кого, с кем дружил на фронте, того самого… мистера Великого. Он иллюзионист, его по-настоящему зовут Амбер Райз, и он сегодня с нами ужинает. Очаровательный джентльмен, такой веселый! Здорово, правда?

Пол уходит из-под ног. Хватаюсь за мамин локоть, липкий озноб пронзает насквозь.

— Мама… — выдыхаю ей в самое ухо. — Плохо, голова… Можно я не буду спускаться?

— Ох, девочка моя…

Она прижимает меня к себе, гладит, помогая устоять. Щемит сердце от этой нежности; только бы не заплакать, ведь нежность обречена на что-то очень, очень скверное. Я выпрямляюсь сама. Прежде чем я повторила бы «Можно?..», мама берет меня за плечи.

— Послушай, Эмма. — Она с явным трудом подбирает слова. — Послушай, хотя это будут мало отличаться от того, что говорит пастор. Я знаю, что с тобой творится. Знаю. Понимаю.

Да?..

— Нам не хватает Джейн, Эмма. — Голос срывается, но мама собой овладевает. — Всем нам, разница лишь в том, что мы с отцом немного… огрубели, не так хрупки, пытаемся следовать утешающим заветам церкви. Он может заниматься пароходами, я могу тоже делать дела и прятаться. И у нас есть еще ты, наше яблочко… понимаешь?

Киваю, хотя слова подобны шуму, лишенному смысла. Я уже знаю, к чему они ведут.

— Эмма. — Мама удерживает мои руки. — Не замыкайся. Не надо так, прошу. Джейн хотела бы, чтобы ты жила. Я знаю.

Джейн хотела бы многого, мама. И ты не знаешь об этом ничего, как и я. Я блекло, безнадежно улыбаюсь. Мама сжимает пальцы крепче.

— Теперь тебе жить за двоих, Эмма. И пожалуйста…

«Жить за двоих». Похоже на правду. А дальше умереть за двоих? Я закрываю глаза.

— Пожалуйста, спустись. — Мама целует меня в лоб. — Не наряжайся, не надо, просто спустись. Поужинай. Тебе будет интересно и, может, станет легче. Мистер Райз добр и обаятелен…

Мистер Райз пришел не утешать нас в скорби, мама. Мистер Райз приехал в город не веселить публику, мама. Мистер Райз заберет твою вторую дочь, мама. Скоро.

— …А как только ты скажешь, что устала, никто не станет тебя удерживать. Я не разрешу.

Она выпускает меня, и несколько секунд мы глядим друг на друга. Потом мама выходит, а я падаю обратно на колени.

Я выйду к нему, мама. Выйду. Лучше так, чем снова слышать его голос в своей голове.

Нас знакомят, и Амбер Райз галантно целует мне руку, говоря, что очарован. Мы садимся за стол, и мне начинает казаться, что догадки ошибочны. Великий не обращает на меня внимания; его занимает что угодно: еда, обстановка, отцовские комплименты фокусам, акцент кухарки, доктор Адамс. Что угодно и кто угодно, но не я.

— Ну, ты впечатлен? Впечатлен? — интересуется он, тряся шевелюрой и перевешиваясь через край стола, хотя доктор сидит рядом. — Я помню, как ты хватался за сердце, когда в Сан-Франциско я показывал фокус с ледяным кубом. Утешься, я его забросил. Скука.

— Вы выбирались изо льда? — Мама с ужасом глядит на него. — Но это опасно! Вас может парализовать! И вообще ваши номера такие страшные…

— Они не только страшные! — Амбер Райз назидательно поднимает палец. Белые манжеты оттеняют золотые веснушки. — Они еще продуманные и отработанные. Поэтому, — он шлет маме ласковую улыбку, — за меня не нужно бояться. И тем более за тех, с кем я выступаю. Марси и Золи, негритянки, которых я сегодня распилил, безоговорочно мне доверяют вот уже три года. К слову… — фыркнув, он вдруг по-мальчишески пихает доктора в бок, — я подумываю жениться на одной из этих красавиц, только никак не выберу. Возьмешь вторую? Ты же по-прежнему холост?

Он смеется, и обычно сдержанный доктор смеется с ним. Отец тоже улыбается, качая головой, и начинает рассуждать над здравым вопросом, позволит ли церковь подобный брак. Беседа оживляется. Я могу в ней не участвовать и пользуюсь этим: вглядываюсь в незнакомца, по-хозяйски развалившегося за нашим столом.

Великий производит впечатление балованного богача: манеры изящны, как у жителя большого города. Столь же изысканное существо я знаю лишь одно — Флору Андерсен; наверное, иллюзионист поверг бы ее в восторг. Меня же он страшит, потому что я слышу его зов, тот самый голос из Саркофага. Амбер Райз и Эйриш Своевольный Нрав едины. Или…

Или я безнадежно помутилась рассудком от горя? Что если весь Зеленый мир, легенда о Жанне, странное путешествие — просто…

— Что? Как мы познакомились с доктором? — Смех Райза врывается в сознание и сметает слово «сумасшествие». — О. Удивительная история!

Он зачем-то берет салфетку и взбрызгивает виски. Подносит ткань к правой щеке, принимается что-то неторопливо стирать и одновременно продолжает говорить. Лицо принимает особенно живое выражение, глаза вспыхивают ярче.

— Как-то в бою близ Батон-Руж меня героически контузило. Я, несчастный и потерянный, бродил меж рот, не помня свою. Набрел на него, он позволил мне переночевать в его палатке, а потом…

— А потом южане напали, — грустно продолжает доктор. — В крайне неудачный момент, мы были не готовы, они подпалили нас, как дичь в лесу. Меня чуть не убили, но Амбер спас мне жизнь. Спас и…

— Спас героически, док, — самодовольно повторяет любимое слово Райз, продолжая тереть щеку. — Рискуя собой. И теперь… — артистичным жестом он бросает испачканную чем-то бежевым салфетку на стол и подается вбок, — мы носим этот знак.

Фамильярно навалившись Адамсу на плечо, Великий почти касается виском его виска. В миг, когда это происходит, я понимаю: щеку иллюзиониста уродует такой же длинный багровый полумесяц, как и щеку доктора. Шрамы продолжают друг друга, точно нанесены одним клинком.

— Я, конечно, прячу увечье. — Райз как ни в чем не бывало выпрямляется. — Мой грим не боится воды, на него действует разве что алкоголь. И все же… — губы трогает улыбка, — в этом видится некий высший смысл. Разделить с кем-то рану удивительно… правда, мисс Бернфилд?

Желтые глаза лукаво глядят на меня: «Поняла? Все поняла?». Взгляд других глаз — черных и тоскливых — оживает в памяти: «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто разделил с ним одну рану». Одну рану, так сказала Кьори Чуткое Сердце и добавила, что соратники правителя мертвы. Она понятия не имела, насколько ошибается.

«Ты сделаешь все не хуже Джейн… мы так славно все продумали». Продумали. Вдвоем. Насколько чудовищен их план? Насколько, если его цена — воскрешение?

— Да, удивительно. — Голос звучит как неживой; я поднимаюсь, борясь с мгновенным головокружением. — Но… я очень устала. Меня слишком впечатлило представление. Я пойду, лягу… извините. Хорошего вечера.

Мама держит обещание: меня не останавливают. Все так же нетвердо я выхожу из-за стола. По лестнице я почти бегу, в комнате — снова падаю перед распятьем.