Красная улица (Повесть) - Кава Виктор Иванович - Страница 3

— Сынок, он уже далеко… Вот-вот встретит немцев. Поздно… Заскочи в хату, возьми торбу — мать кое-что приготовила — и беги…

Брат уже исчез за колодцем, словно растворился в зелени огородов, а в ушах Спиридона звенели его слова: «Они еще заплачут у нас кровавыми слезами! Мы с ними за все рассчитаемся!»

Отец вздохнул и ушел в хату, а Спиридон побежал к воротам.

По улице с грохотом двигались танки. Никаких примет, что в них есть люди. Казалось, они сами катятся, сотрясая землю, уродливые, неуклюжие.

— Кинд, вынес вассер, — вдруг послышался молодой веселый голос.

Спиридон вздрогнул. Рядом вынырнул из пыли солдат — белокурый, запыленный, только зубы белеют. Зелено-серая пилотка сбита набекрень, оружие небрежно повесил через плечо. Позади него показались еще солдаты — человек десять. Они громко переговаривались, с любопытством глазели по сторонам, заглядывали через плетни.

Солдат терпеливо ждал, не переставая улыбаться. Спиридон все понял — они в школе немного изучали немецкий. Просит воды… Воды врагу? Ни за что! И он стремглав бросился от ворот, вскочил в цветник, буйно разросшийся возле погреба, и прилег там…

Немец пожал плечами, незлобиво бросил: «Совсем дикой кинд» — и побрел дальше.

Понурый Спиридон выбрался из цветника и пошел в хату.

В хате вся семья была в сборе, кроме двух братьев… Все молчали, словно воды в рот набрали. Отец сидел за столом, сложив перед собой заскорузлые руки. Мать съежилась на полатях, по ней было заметно, что у нее нет больше слез плакать. Иван глядел в окно, и на его лбу прорезались две тоненькие морщины…

Отец взглянул на Спиридона и сказал, обращаясь ко всем:

— Вот и пришли немцы…

На следующий день к ним во двор вошли Савка Розак, Микола Ханюк, с ними трое немцев. Спиридон, который неподалеку пас корову на мураве, быстро погнал ее домой.

Навстречу «гостям» вышел отец, хмуро спросил:

— Что вас к нам привело?

Говоря эти слова, он смотрел на немцев, словно Савки и Миколы не было здесь. Савка насупил брови, сверкнул злыми глазами. А как только повернулся к немцам, тут же заулыбался, словно его калачом одарили.

— Вот господа, значит, желают повидаться с твоим сыном-комсомольцем.

Спиридон никогда не видел вечно нахмуренного неторопливого Савку таким проворно-услужливым, разговорчивым. У него даже голос стал тоньше…

— Комсомол? — посмотрел на отца немец со шрамом на щеке. — И недоверчиво повторил: — Он есть комсомол?

— Нет, нет! — засуетился Савка. — Сын его, зон, или как там по-вашему…

Немец понял, хмуро оглядел отца с ног до головы:

— Во ист дайн зонн?[1]

Отец пожал плечами, не понимаю, мол. Савка, стараясь точно передать тон немца, сказал:

— Они требуют, чтобы ты немедленно сказал, где твой сын, иначе голову оторвут…

Отец развел руками:

— Нет его. Куда-то ушел.

— Ушел? А если найдем?

Отец посторонился:

— Ищите. Можете у меня за пазухой посмотреть…

Спиридон оставил корову за воротами, а сам прошмыгнул во двор. Глаза его остановились на Миколе. С какой стати он здесь?

Немцы разошлись по двору. Тот, что со шрамом, заглянул в сарай, брезгливо поморщился, поманил пальцем Савку. Савка угодливо кивнул головой, повернулся к Миколе и, подражая немцу, поманил его. Вскоре из сарая полетело сено, дрова, испуганно закудахтала курица. Белокурый немец, тот, что просил воды, проворно обернулся, в его руке дернулся автомат. Та-та-та, — раздалась очередь. Курица упала. Белокурый деловито пощупал ее и спрятал в свой ранец.

Они искали везде — на чердаках, в хате, в сарае, в огороде. Савка и Микола не поленились даже навоз перековырять за сараем. Немцы забрали еще двух кур, не успевших спрятаться в зарослях огорода, мамины рушники, вышитые красными и черными нитками, и пошли к воротам.

Спустя несколько дней опять зашел Савка.

Задрав бороду, подошел к отцу, хлопотавшему возле сарая.

— Ты еще в хате со своими выродками? Удивляюсь… Чтобы через три дня и духу вашего здесь не было. Видали, занял хоромы… В сарае ваше место… И чтобы мне сына привел. А то… Боюсь, с немцами разговор будет коротким.

Отец так посмотрел на Савку, что тот попятился и скрылся за воротами. Отец плюнул ему вслед.

Свет не зажигали; от огня, полыхавшего в печи, по хате метались красные отблески. Мать хлопотала возле печи. Подавленная, расстроенная. Спиридону хочется подойти к ней, сказать что-нибудь в утешение. Но что скажешь? И он молча сидит на полатях, обняв Грицика, уже посапывающего носом.

Со двора вошел отец, поставил на лавку керосиновый фонарь, сел.

— Поди-ка сюда, мать. И вы, сыновья, подходите. Будем совет держать.

Спиридон осторожно уложил Грицика в постель, подошел к отцу.

— Думал я тут, прикидывал — и вижу: надо нам уносить ноги из села.

— Как это уходить? — встрепенулась мать. — А если Сашко придет? Он даже не будет знать, где нас искать!..

— Ты права, — тяжело вздохнул отец. — Но дома нам оставаться никак нельзя. Савка не успокоится, пока не отправит всех нас на тот свет. Да еще Миколу взял к себе в помощники. Комсомольца. Куда они смотрели, когда принимали его в комсомол?.. Ну, а Сашко… Дочка же наша Катерина останется здесь с детьми и мужем. Сообщим ей потом, где мы…

Тронулись на рассвете, как только первые петухи подали голос. Тихо открыли ворота, тихо выехали на сонную улицу. Настороженно оглядывались — не поднимет ли нечистый дух в такую рань какого-нибудь ретивого немца…

Не слышно никого. Молчат собаки. Только один пес спросонья залаял и умолк.

Миновали последнюю хату, отец на минутку остановил подводу возле вербы.

— Думаю, что на север подадимся, все же знакомая дорога.

Спиридон напоследок посмотрел на Зеленое. Вон майдан, где он перед односельчанами читал стихотворение. Вон клуб виднеется, на нем уже нет красного флага… Клуб еще долго было видно, казалось, он провожал Спиридона. А он вспоминал, вспоминал обо всем — о школе, спектаклях, праздниках, как разносил почту… И все это казалось таким красивым, светлым… Вернутся ли они когда-нибудь в Зеленое?

К обеду напали на копанку, обросшую кустами калины, купырем, устрашающего роста крапивой… Отец остановил быка.

— Вот здесь и перекусим… Вода есть, огонь тоже пока что есть. Хлопцы, ну-ка сбегайте за хворостом…

Когда костер закачал на ветру бледные языки, Спиридон отошел за куст, лег навзничь на душистую траву, загляделся в небо. Глубокий синий шатер, натянутый так, что нет ни одной морщины, накрыл землю…

— Немцы…

Отец произнес это слово тихо, а Спиридон вскочил так стремительно, что небо качнулось.

Прямо на них ехали немцы. На длинной машине, которая, ворча, выплевывала назад пряди грязного дыма. Машина, взревев, поравнялась с ними. Немцы сидели рядами. Руки на автоматах, глаза — вперед. Ни один даже не взглянул на Гнатюков. Как будто они проезжали мимо кустов…

— Господи, пронесло, — перекрестилась мать.

Под вечер, подъезжая к какому-то хутору, заросшему высокими деревьями, еще раз повстречали немцев. Пятеро их шло к хутору. Что-то пели, видно, под хмельком. Окружили подводу, смеются, хлопают отца по плечу, дали сигарету. Им весело, они побеждают наших.

Спиридон видел, как уверенно дернул немец дверь ближайшей хаты. Как будто к себе домой пришел.

За день миновали четыре села. Останавливались невдалеке, отец зачем-то брал хворостину и шел в село. Пока он ходил, все молча, напряженно сидели на телеге.

Отец возвращался, сердито стегая хворостиной по сорнякам. Садился на телегу, понукал быка. А когда отъезжали подальше от села, скупо говорил: «Откуда возьмутся свободные хаты? А брать к себе никто не желает. Не те времена, чтобы принимать чужих людей…»