Лагуна (СИ) - Гальярди Марко - Страница 9

Сколько же времени продолжался дурной сон, Джованни так и не смог понять. Прошедшая ночь была беспокойной: сначала слишком душной, а затем шумной — из-за грома и отблесков молний. Гроза успокоилась к рассвету, умыв серые стены башен холодными потоками воды, обильно льющейся с небес. И если бы Джованни выглянул в окно, то не увидел бы берегов реки — она вспучилась, и коричнево-желтые воды несли с гор грязь, камни и оборванную листву, образовывая запруды, запутываясь в рыбацких сетях, установленных вдоль берегов в тихих, как казалось, заводях.

========== Глава 6. Где мальчик? ==========

От автора: разберёмся немного с календарными датами, в которые происходит действие моего повествования. В главе 5. «Дурной сон» описывается ночь с 27 на 28 мая (воскресенье). Соответственно, ровно три недели назад (7 мая) Джованни присутствовал в Марселе при сожжении спиритуалов, 13 мая он отправился из Марселя в Пизу на корабле, куда прибыл 20 мая, и находится во Флоренции с 22 мая. Письмо Якуба, которое Антуан отправил в Париж примерно 9 мая, Готье де Мезьер может получить между 20 мая и 25 мая, в зависимости от скорости гонца.

В Болонью Джованни должен прибыть к дню Святой Троицы (Пятидесятницы), то есть к 18 июня. У него есть еще двадцать дней на все приготовления, часть из которых будет потрачена на дорогу из Флоренции в Болонью.

***

Звон церковных колоколов в этот час не будил город, а напоминал о начале воскресной церковной службы. Она, в свою очередь, становилась праздником тщеславия и показного благочестия, когда знатные дамы, обрядившись в красивые и дорогие одежды, собирались под сводами Сан-Лоренцо или Санта-Тринита и вели меж собой разговоры отнюдь не о спасении души, украдкой поглядывая на стоящих в стороне от них мужей и молодых синьоров, чьи уста еще не произнесли брачных обетов. Простые горожане предпочитали сумрак ближайшей к их кварталу маленькой церкви, заботиться об убранстве которой позволял им скромный доход. Такая тесная общественная жизнь давала им право присутствовать при крещении каждого ребёнка, который вырастал на глазах жителей всего квартала, а затем выбирал супруга или супругу из своего же окружения. Родственные связи сплачивали.

Джованни с определённого возраста перестал посещать такие собрания: никто не посмел осудить его напрямую, но негласно он стал изгоем и грешником. Люди украдкой смотрели на него и опускали глаза, поджимали губы, шепча внутри себя постыдные слова. И память о том, как он оставался в доме, когда другие отправлялись молиться, так и не была вытравлена годами из его сердца. Знакомая музыка колокольного звона напомнила Джованни то, как он начинал ненавидеть время воскресной службы, проводимое в одиночестве перед распятием, в терзаниях себя обращением к Богу и покаянием в грехе, который уже совершал, но плохо понимал значение.

В квартале установилась тишина. Джованни лежал на боку и прислушивался к собственным чувствам, гадая, что мог бы означать увиденный сон. Внезапно он ощутил лёгкие прикосновения к волосам — это Халил, придвинувшись почти вплотную, ласково гладил по голове. Флорентиец заставил себя повернуться, восточный раб отдёрнул руку.

— Не бойся! — Джованни положил ладонь ему на плечо. Тёплое, гладкое, с бархатной кожей, нетронутой ни плетью, ни грубостью чужих рук. — Мне нужно время, чтобы понять… Раба по имени Халил отдали Франческо Лоредану, а не Флорентийцу, так? Зачем? Если бы я был всю жизнь рабом, таким как ты, а потом получил свободу, то что было бы между нами? Стал бы я больше думать об удовлетворении похоти тела, или я бы ценил тебя как друга? Когда ты рассказывал на кухне о жизни раба в господском доме, ты поучал меня, а я так и не понял.

Джованни смолк, ожидая ответа Халила. Тот прикрыл глаза и прикусил губу, размышляя, что мог бы сказать на такую отповедь. Неожиданно из уголка его глаза вырвалась слеза, Халил сморгнул и тяжело вздохнул:

— Ты прав, мой синьор, — Халил высвободил предплечье из-под поглаживающих пальцев Джованни и присел на кровати, опустил голову, упершись взглядом в собственные руки, сложенные на груди. — Меня, прежде всего, выбрали кормчим среди других. Но из-за моей внешности это умение легко скрыть. Для всех, как и для тебя, я всего лишь красивый раб. И если я не могу быть кормчим, то мне остаётся лишь одно: ублажать любого, на кого укажешь ты, или умереть. В одиночку я не выживу на этой чужой земле.

Откровенные слова больше ранили, чем успокаивали: после увиденного во сне в душу Джованни закралось подозрение, что его глаза видят многое не так, как есть на самом деле, и в их отношениях с восточным рабом больше насилия и вынужденного подчинения, чем каких-либо восторженных и приятных чувств.

— Я тебе хотя бы чуть-чуть нравлюсь? — Джованни приподнялся и приобнял Халила, пытаясь вложить в свой порыв всю нерастраченную нежность.

— Не чуть-чуть, а очень сильно, — покачал головой восточный раб. От этих слов сердце флорентийца радостно забилось в груди. — Но ты ведёшь себя так, будто хочешь каждый раз наказать меня за это.

Джованни нахмурился, вновь не понимая Халила, но вдруг его осенила идея:

— Скажи, в какие моменты больше, а когда меньше?

Халил повернул к нему голову в полупрофиль, одарил грустной улыбкой и заглянул в глаза флорентийцу:

— Когда ты смотришь на меня, моё сердце переполняется радостью, будто солнце выходит из-за туч, мои цветы поднимаются и тянутся к свету. Когда не замечаешь, отворачиваешься, увлечённый своими мыслями, то кажется, что тьма овладевает мной. Я хотел бы быть частью семьи раба по имени Франческо, но никогда не смогу заменить семье Мональдески погибшего сына, — восточный раб рассуждал о простых истинах, Джованни только и оставалось, что удивляться точному и независимому взгляду со стороны. Халил продолжал: — Эти люди добрые, любящие, искренне желают помочь, но для них… Помнишь, ты говорил «minority»? Я так понимаю это слово: чужой, неродной, таящий в себе стыд, о котором не говорят вслух.

«Всё правда!» — хотелось с горечью воскликнуть Джованни. Сколько бы он ни старался: учёный человек, рыцарь, нотарий, лекарь, но в церковь его сегодня с собой не позвали. И не потому что решили, мол — пусть отдохнёт от трудов, а потому что знают о грехе и не принимают.

— Ты… ты очень проницательный, Халил, — Джованни спрятал своё раскрасневшееся лицо в прядях растрёпанной косы восточного раба и еще крепче сжал его в объятиях. — Нам нужно позвать Али и всем троим обстоятельно поговорить. Перед ним я тоже сильно виноват: передал в услужение Райнерию и не обращаю внимания.

Они не спеша оделись и перешли в родительский дом. Он был пуст, внешняя дверь закрыта, вся семья, включая детей, ушла в церковь.

— Али! — громко позвал Джованни, но никто не откликнулся. Он зашел во все спальни, но никого не обнаружил и вернулся на кухню к Халилу. — Неужели он ушел вместе со всеми? Вряд ли он отправился на встречу с мальчишками. Они все сейчас с родителями. Подождём!

Варёные яйца, свежий хлеб, кусок сыра и поджаренные колбаски — всё, заботливо укрытое Фиданзолой полотенцем, уже ожидало на столе, оставалось только порезать еду на куски и налить вина из бочонка. Они насыщались в молчании, сидя по разные стороны стола, будто чужие, и Джованни чувствовал, как внутри него раскрывается жалящими лепестками тревога. Яркий сон не отпускал, а образ казнённого Али то и дело вставал перед внутренним взором. Наконец с улицы послышался шум. В замочной скважине повернулся ключ, и вся семья Мональдески, радостная и возбужденная утренней проповедью, зашла в дом, разбредаясь по комнатам.

— А где Али? — Джованни выскочил в прихожую, за ним тенью последовал Халил и встал позади, чуть касаясь выставленными вперёд ладонями спины.

— Али? А разве он не с вами? — удивилась Фиданзола. — Я решила, что он ушел в башню!

— Нет, никто не проходил! Я проводил Джованни, передал Халилу, но в башне мальчика не было! — воскликнул Пьетро, мрачнея лицом.

— Али с нами не ночевал! Была гроза, мы так боялись! — заявила Антония и, увидев Халила, резво побежала к нему, схватила за руку, потянула на себя, чтобы решить, какую косу она будет плести восточному рабу сегодня.