Лишние дети - Трауб Маша - Страница 8

Мама Стасика очень хотела, чтобы он называл своего отчима папой или хотя бы дядей Лешей. Но мальчик обращался к отчиму только по имени-отчеству – Алексей Витальевич. Мама очень переживала по этому поводу. Так вот я учила Стасика говорить хотя бы «дядя Леша». Убеждала его в том, что это ничего не значит, а уж тем более не предательство по отношению к его родному отцу, а просто обращение – дядя, которого зовут Леша. Стасик не сразу, но согласился, и его мама очень обрадовалась. И купила ему новую коробку шахмат вместо прежней, в которой были утеряны целых пять фигур. Стасик, кстати, отказывался лепить из пластилина коня или делать из конфетного фантика пешку. Он держал эти фигуры в голове. После того, как он произнес «дядя Леша», у него на столе появилась новая шахматная доска с новенькими блестящими фигурами. Стасик обрадовался, но продолжал играть на старой, привычной доске, держа в голове потерянные фигуры. Я даже не удивилась – после истории с Флорой Лориковной, получившей новый инструмент. Не знаю, как уж себя убеждал Стасик, но, видимо, мои уроки не прошли даром – вскоре он получил в подарок от дяди Леши книжку про шахматы и специальную тетрадь для шахматных задачек. Я перешла к изучению счета в пределах сотни, а Стасик учился называть дядю Лешу папой.

– Он мне не отец, – стоял на своем Стасик.

– Конечно, нет, – соглашалась я. – Но разве тебе сложно это сказать? Ты представляешь, что тебе за это подарят?

– Мне ничего не нужно. – Стасик оказался очень упрямым учеником, упрямее меня.

– А ты подумай. Вот придумай, что тебе нужно, скажи маме и после этого назови дядю Лешу папой.

– Нет.

– Стасик, мне вот все равно, кого называть папой. Хоть тетю Розу. Это же просто слова.

– Ты не понимаешь. У меня есть папа. Он меня заберет. Когда-нибудь. У тебя никогда не было отца, а у меня был.

– Ну как хочешь, – сдалась я. – Но учти, если тебе что-нибудь понадобится, очень важное, просто назови своего Алексея Витальевича папой. И все. Или хотя бы скажи вслух «папа», а про себя говори «Алексей Витальевич».

Однажды Стасик пришел в сад и не подошел ко мне, что показалось мне странным.

– Ты чего? – спросила я своего друга.

Он не ответил. Стасик редко отвечал на вопросы, так что я не удивилась. Но он и вправду был не в себе. Выглядел не таким, как обычно. И вдруг ни с того ни с сего заплакал. Я ужасно перепугалась – Стасик никогда не плакал. Ни разу.

– Перестань, пожалуйста. – Я не знала, что делать со Стасиком. Хорошо, что Елены Ивановны и остальных в группе не было – ушли на прогулку, а нас оставили, чтобы не мешались и не раздражали своим присутствием.

Стасик со слезами пошел в раздевалку и вернулся с коробочкой.

– Что это? – не поняла я, поскольку такой коробки никогда не видела.

– Готовальня, – выдохнул Стасик, – а еще транспортир.

– Стасик, говори нормально, – попросила я, поскольку слов таких не знала и не слышала.

– Я сделал так, как ты сказала. Сказал вслух «папа», а про себя – «Алексей Витальевич». И вот – у меня есть это.

– Ты об этом мечтал? – Я рассматривала коробку, в которой лежали какие-то странные штуки.

– Да. Я давно просил, но мама говорила, что мне рано.

– Так и чего ты плачешь? – не понимала я.

– Я его папой назвал. За это. За транспортир. Я его раньше очень хотел, а теперь не хочу.

– Ну, назовешь своего отчима еще раз «папой», когда придумаешь, что тебе еще нужно. – Я не понимала, почему Стасик так страдает. Я бы такую ерунду точно не попросила, а что-нибудь стоящее – пальто новое, например, или колготки, как у Ленки Синицыной.

– Разве так можно? – спросил Стасик.

Я посмотрела на него и еще раз убедилась в том, что нашла себе самого странного друга из всех возможных. Не просто ку-ку, а на всю голову. Если так пойдет дальше, то я с ним таблицу умножения выучу, пока объясню, что можно, а чего нельзя.

– И что с этим делать? – спросила я, взяв странную коробочку, чтобы отвлечь Стасика.

– Все, что угодно. – Стасик быстро отвлекся и начал объяснять мне, как измерять углы транспортиром.

Нет, мой друг был не странным, не чокнутым. Он… был уникальным, удивительным ребенком. Талантливым, умным, при этом добрым и наивным. Он умел жить в своей голове, в которой творилось не пойми что. Многозначные цифры, готовальни, транспортиры, шахматы. Его собственная голова являлась для него укрытием и спасением. Если честно, я завидовала ему. Хотелось бы мне уметь так думать, забывая обо всем, что творится рядом. Не замечать быта и радоваться транспортиру, а не так, как я – новым колготкам. Я сама чуть не начала плакать, поскольку решила, что недостойна такого друга. Зачем я ему вообще сдалась? Даже читать бегло не умею. Почему он согласился со мной разговаривать? Может, я не такая уж и глупая, как решила сама про себя? Не стал же он дружить, например, со Светкой. А Стасик, пока я размышляла над собственным несовершенством, достал циркуль и нарисовал совершенно ровный круг – я ахнула от восхищения.

– А еще можешь? – спросила я.

И Стасик рисовал мне круги – большие и маленькие. Меня это заворожило. Все-таки Стасик видел красоту по-другому, и я считала, что он правильно назвал своего отчима «папой». Эти абсолютно ровные, идеальные круги были красивы, по-настоящему. Абсолютной красотой.

– Я больше так не смогу, – сказал наконец он.

– Сможешь. Только в первый раз сложно. Потом легче. Думай, что делаешь это не ради подарка, а ради мамы. Она же была рада?

– Была. Даже очень, – признал Стасик.

– Вот и хорошо. Пусть мама будет рада.

– Ладно, так и буду думать. Так легче.

Когда ветрянкой заболела и Ленка Синицына, я охотно, как никогда раньше, бежала в садик. Как же я была счастлива! Елена Ивановна, как я уже говорила, перестала обращать на нас внимание – в группу ходило от силы пять-шесть детей. Стасик разрешил мне пользоваться готовальней, и я рисовала бесконечные круги и полукруги. И случилось настоящее чудо – мне дали «слова»! К утреннику на Седьмое ноября я должна была прочитать стишок! Целых четыре строчки! Никогда раньше мне слов не давали. Да, естественно, я слышала разговор воспитательницы с заведующей, что «больше некому», «уже десять человек из группы с ветрянкой, остальные боятся заразиться и не ходят», «или отменять мероприятие». Мне было все равно, что слова я получила только потому, что «больше некому давать». Я волновалась и повторяла стишок по дороге в садик. Мне нравились репетиции, когда Елена Ивановна вызывала именно меня, и я выходила на центр зала и громко читала свое четверостишие, которое должна была читать Светка или Ленка. Елена Ивановна негодовала, поправляла меня, ругалась, что я читаю слишком тихо или чересчур громко: «Что ты орешь как резаная?», но как же мне было хорошо в тот момент! Воспитательница велела мне не проглатывать окончания, а я и не проглатывала. Я читала куда лучше Ленки и Светки, это уж точно. Вы думаете, дети не понимают, кто лучше, а кто хуже? Все прекрасно понимают. Вот Стасика Елена Ивановна считала дурачком, потому что он часто сидел, уставившись в одну точку. Когда воспитательница просила его прочитать по слогам «ма-ма» или «ка-ша», Стасик делал такой вид, что ну точно психушка на выезде. Елена Ивановна ведь не знала, что он прекрасно читает и миллион стихов наизусть знает. А в группе это знали все. То есть все дети. Поэтому Стасика не задирали и не дразнили – боялись связываться с умным. Стасиком, которому тоже достались слова, Елена Ивановна была недовольна. Он вообще стоял и молчал, задумавшись.

– Ты выучил? – кричала как полоумная воспитательница.

Но если Стасик о чем-то думал, то отвлечь его от собственных мыслей было сложно. Поэтому Елена Ивановна покрывалась красными пятнами и твердила, что «лучше бы вы заболели вместо других, а то утренник точно сорвем».

Вот тоже странно. Понятно же, что утренник сорвать нельзя, даже если очень постараться. Родители все равно станут хлопать и радоваться. Им наплевать, как ты стишок прочтешь. Они на чужих детей не смотрят, только на своего ребенка. Так что им вообще до лампочки, выйдем ли мы со Стасиком на сцену или нет. Моя мама на детские утренники не ходила – не отпускали с работы. Так что я только сама за себя могла порадоваться. За Стасика – нет, потому что он и сам был не рад читать стихи. Его мама всегда приходила на утренники и смотрела на своего сына так, словно видела впервые в жизни. Застывшая улыбка и удивленный извиняющийся взгляд. Будто Стасик только что описался на сцене на виду у всех.