Дело моего отца (Роман-хроника) - Икрамов Камил Акмалевич - Страница 18

Образование арестованный получил в Ташкенте и в Бухаре, ранее не был судим, к дознаниям и следствиям не привлекался. Он показал, что деда моего двоюродного знает с детства, учился у него высшей премудрости незадолго до отъезда учителя в Санкт-Петербург. Дружить с ним не дружил, ибо неровня ему. В гостях Кариев всегда занимал почетное место, а он сидел поближе к двери. Еще он показал, что Кариев перед отъездом своим сказал в мечети народу, что в Государственной думе он приложит все свои старания и свой ум к тому, чтобы добиться всего хорошего для населения, но свои требования он выскажет только такие, какие будут в пределах закона. Вернувшись, он говорил, что Дума распущена по воле государя и что наш край теперь лишен возможности докладывать о своих нуждах, а при существовании Думы Туркестанский край мог бы добиться улучшения для своих жителей.

Арестованный называет имена людей, которые вместе с ним слушали речи бывшего члена Думы, а потом по обстоятельствам, которых доподлинно мы никогда не установим, говорит: «Мои прихожане могут подтвердить, что я после каждой молитвы в мечети говорю им, чтобы они в своих молитвах молились за русского царя, и меня прямо поражает, что такой умный и ученый человек, как Кариев, может думать или тем более делать что-нибудь против правительства еще после того, как был в Петербурге и, следовательно, видел всю силу, самое лучшее…»

Впрочем, я ведь читаю русский перевод допроса, а как переводили и записывали показания арестованного, бог знает.

Вот допрашивают другого нашего соседа — Ахмата Ходжаева, тоже живущего близ мечети Шейхантаур. Его арестовали одновременно с Кариевым, и он тоже старается отмежеваться от него: «О приезде Кариева из Петербурга я знал, но мало интересовался подобным делом, и поэтому лично с Кариевым о его нахождении в Государственной Думе и о том, что он в этой Думе делал, я не разговаривал, но слышал, что Кариев другим лицам сообщал, что он ничего для пользы населения Туркестана достичь не мог, так как Дума скоро была закрыта».

О другом из арестованных Ходжаев говорит: «Про муллу Бердияра я слыхал, что он из уезда, что по наукам он идет впереди всех учеников в мечети Юнус-Хана».

Третий по делу — Аллаутдин-Магзум Якубходжаев уверяет, что Кариев ему вообще не доверял, откровенным с ним не был, и неприязнь его проистекает из зависти. Якубходжаева выбрали в мударисы (наставники) почти единогласно, а Кариев получил голосов много меньше. Далее арестованный отвергает свою причастность к двум письмам предосудительного содержания, начинающихся словами «Любезный брат» и «О смиренные мусульмане».

Интересно тут одно обстоятельство, рисующее нравы тогдашнего Ташкента, как принято было говорить, в туземной его части.

Якубходжаев высказывает предположение, что донос на него могли написать по злобе некто Минновар-Кары или Самиг-Кары. Минновар-Кары якобы особенно зол и на Абдувахида, потому-то и связывает их вместе в своем доносе.

(Характерно, что Минновар-Кары, или, как это имя пишется теперь, Мунновар-коры, один из идейных вождей мусульманского изоляционизма, в годы революции продолжал быть ярым врагом либерального Абдувахида Абдурауфа Кариева, а в 1919 году очень враждовал с моим отцом.)

9 февраля 1909 года допрашивается мулла Бердияр. Тут есть кое-что весьма любопытное. Ему тридцать лет, он называет себя не сартом, а куроминцем, занятие и ремесло его обозначается так: летом работает чернорабочим, зимой учится в мечети. В отличие от трех первых допрошенных, обладавших недвижимостью и кое-какой земельной собственностью, мулла Бердияр на вопрос о степени имущественного обеспечения отвечает: «Лично ничего не имею. Мать тоже».

Ему, как и другим, предъявляют два рукописных текста, о содержании которых мы можем пока только догадываться, и Бердияр заявляет: «Эта рукопись написана не мной, и я не знаю, кем она может быть написана. Я понимаю, что за писание подобных воззваний, где говорится об отторжении Туркестана от Российской империи, должна быть строгая кара и тяжелое наказание, и я знаю, что за бунт в Андижане назад тому двенадцать лет погибло много мусульман. Я еще раз повторяю, что писал это не я, а кто, не знаю, тем более что у меня врагов и недоброжелателей нет. Однако я допускаю, что враги и недоброжелатели Абдувахида Кариева могли это написать. Никаких поручений по подобным делам Абдувахид Кариев мне никогда не давал, а если и поручит на словах передать другим что-либо, что относится к разряду преступлений, я исполнять не буду. Я хотя и ученик его, и закон наш шариат обязывает подчиняться учителям, но я все равно не стал бы делать ничего против закона».

Уверен, что любой беллетрист сможет в уже описанные обстоятельства вмонтировать мальчишку лет одиннадцати, смышленого, знающего худо-бедно три языка и Коран наизусть, мальчишку, дядю которого забрали так неожиданно.

Ясно, что обысков боялись все родственники, что о возможных доносчиках говорилось в семьях много, что могли мальчишке дать поручение куда-то сбегать, кого-то предупредить, у кого-то о чем-то спросить.

Вот и была бы главка в беллетристический вариант книги о моем отце. В одиннадцать лет человек много понимает, по себе знаю, хотя я бесспорно лишь бледный список с портрета отца.

Итак, Акмальхон видел все это и слышал об этом много. Можно еще написать сцену в доме домлы Икрама, где Абдувахид рассказывает о своей деятельности в Думе, о ее роспуске. Можно! Только зачем придумывать? Лучше представить себе рассказ Абдувахида в семейном кругу, среди близких по тому, что он говорил на допросах.

«Действительно, при моем отправлении в Государственную Думу в Петербург население меня снабдило программой о нуждах Туркестанского края, подробности программы я не помню, но она, кажется, должна быть в числе вещей и предметов, которые у меня отобрали по обыску. Перед отъездом в Петербург я сильно был занят сборами в этот дальний путь и совершенно не помню, кто эту программу мне вручил…»

Не забывайте, читатель, что речь идет о депутате, об избраннике народа, о Государственной думе, которую нынче принято ругать за злоупотребление данными ей царем демократическими правами. Не забывайте, читатель, что следователь спрашивает, а обвиняемый рассказывает не о тайных прокламациях, а об официальном наказе избирателей.

«По прибытии в Государственную Думу я вошел в состав мусульманской фракции, во главе которой стоял депутат от Уфимской губернии татарин Биглов… Вся мусульманская фракция сидела в центре, за кадетами, в правой от центрального прохода части… Я лично с кафедры Государственной Думы оратором не выступал. Голосовал и поддерживал в баллотированиях я те группы, к которым склонялась вся наша мусульманская фракция, состоящая приблизительно из тридцати человек. Насколько мне помнится, не было случая, чтобы поддерживали в баллотировках сторону левых групп».

Двоюродный дед не врал. Действительно, мусульманская фракция держалась центра и из страха, внушенного не с помощью гипноза, клонилась чаще в правую сторону. Тут их месторасположение в зале российского парламента соответствовало их местоположению в истории.

«Не зная русского языка, — продолжал Кариев, — я не могу ответить на вопрос, поднимался ли во Второй Государственной Думе вопрос об автономиях окраин империи, как-то: Польши, Финляндии, Туркестана и других. Об отложении Туркестана от империи я хорошо знаю, что подобный вопрос в Государственной Думе и не возбуждался, а о нуждах Туркестанского края я членам мусульманской фракции заявлял, но мне на это ответили, что до возбуждения этого вопроса очередь не дошла. Вопрос же об отложении неорошаемых „богарных“ земель Туркестана был решен в том смысле, что за каждую десятину правительство должно взимать только по одному рублю».

Казалось бы, все ясно с этим депутатом. Но охранку почему-то интересует и то, что она сама обычно знала, то, что называлось столыпинским переворотом.

«Перед роспуском Думы я узнал от некоторых депутатов, что 17 человек из среды тех же депутатов должны идти под суд за противоправительственную деятельность и сама Государственная Дума решила вопрос о предании этих семнадцати депутатов суду, но не успела окончательно решить этот вопрос, как последовало распоряжение о ее роспуске».