Не мой парень (СИ) - Салах Алайна - Страница 34

Звонок отца врывается в белый шум мыслей, и я машинально тяну пальцем зеленый значок:

— Дочка, ты целый день не берешь трубку, — слышится его недовольный голос, — Ты не знаешь, Финн…

— Я больнице Берлингтон, пап. Софи попала в аварию.

В трубку сыплются вопросы, но я не нахожу в себе сил отвечать на них и безвольно роняю телефон на колени. Дверь распахивается и в дверях кабинета реанимации появляется врач, затянутый в маску. Я четко осознаю, что сейчас нас двое. Тех, кто с колотящимися сердцем всматривается в неприкрытую часть лица, пытаясь разгадать приговор нашим чувствам. Он становится ясен, когда мужчина устало тянет бледную ткань вниз, обнажая сочувственную кривую губ.

— Мне очень жаль, — звучит его голос в параллельной жестокой вселенной.

Глухое всхлипывание Пола нестерпимо таранит голову. Я не могу вымолвить не слова, растерянно уставившись перед собой. Почему он плачет? Он принял слова врача всерьез? Поверил, что нашей…моей Софи больше нет?

Врач громко шевелит губами, но каждая произнесенная им буква отскакивает от тела словно шарик пин-понга. Для чего он транжирит слова? Ведь Софи нет. Моей единственной подруги и самого близкого мне человека больше нет.

Я оседаю на пол прямо там, где стою, посреди коридора. Мне кажется я проваливаюсь под землю, там где нет кислорода. А иначе чем объяснить, что я не могу дышать.

Кажется, я плачу, но слезы не приносят облегчения, поэтому я крепко стискиваю веки, так что глазные яблоки начинает саднить. Я хотела позвонить ей на днях, а ее больше нет.

У меня в телефоне есть куча голосовых сообщений от нее. Если их включить, то ее голос, совсем живой, зазвучит в стенах, где мне сказали, что ее больше нет:

Эй, яркая звезда на небосклоне рекламы. Приезжай как-нибудь в гости, что ли? Сто лет не виделись. Я таак по тебе соскучилась.

И мне уже некому написать, что я тоже по ней соскучилась. Что скучаю так сильно, что грудь рвет на части. И я не смогу сказать ей об этом завтра, и послезавтра тоже не смогу. Не смогу никогда, потому что ее нет. Я не часто сталкивалась со смертью, но одно знаю наверняка: она навсегда, и ничего уже нельзя исправить.

Обхватываю колени руками, чтобы унять мелкую дрожь. Я должна сказать что-то Полу. Он только что потерял все. Но не нахожу сил даже подняться. Открываю и закрываю рот, но оттуда не выходит ни звука. Софи бы так никогда не раскисла.

— Милая…милая! Мы только что узнали! — долетает сквозь мутное стекло голос мамы.

Суетливые руки обхватывают предплечья и тянут вверх. В нос бьет аромат маминых духов, щетина отца раздражает щеку.

— Софи…бедная девочка… совсем молодая…жить и жить… Поедем домой, милая. тебе нужно отдохнуть…бедные родители…тебя трясет…поехали…горюем вместе с тобой…она была замечательной девочка.

— Не надо, мам, — вяло сопротивляюсь рукам. — Я никуда не поеду. Я останусь здесь, с ней.

— Ей уже не помочь…

— Я останусь, — повторяю, пытаясь избавиться от липких объятий.

В голове бьется тупая мысль, что мама всегда недолюбливала Софи. Я просто не должна ехать с ней. Она просто не понимает. Никогда не поймет.

В назойливый водопад родительских убеждений врывается голос. Его голос.

— Отойдите от нее, слышите меня. Она же сказала, что хочет остаться.

Шум стихает, и уверенные руки обвивают мою спину, прижимая к твердому теплу.

— Мне жаль, Тони. — шепчет Финн, целуя меня в висок. — Мне жаль.

Что-то окончательно трескается во мне, наверное, потому что в его объятиях я могу позволить себе окончательно сломаться. Вцепляюсь в широкие плечи и громко рыдаю:

— Я не позвонила ей. Не отвечала не сообщения. Была занята ерундой…думала, что успею….Она не узнает, как я ее любила…

Кольцо рук на моем трясущемся теле сжимается крепче, и низкий голос звучит твердо:

— Она знала, Тони. Не сомневайся. Она знала.

Финн

Курение когда-нибудь меня убьет. Проводы Софи закончились в одиннадцать утра, а я уже скурил пачку. Заноза в заднице, ну как же так?

Я знал малышку Софи еще совсем ребенком. Девчонка, которая за словом в карман не лезла; редкий экземпляр людей, рядом с которыми жизнь кажется проще и красочнее. Была одной тех людей.

Представить не могу, что сейчас чувствуют ее родные, ведь смерть — это то, что нельзя исправить. Оставляет рубцы на сердце, которые будет тянуть всю оставшуюся жизнь. Я всего дважды сталкивался с ней: когда умерла моя бабушка, и когда погиб друг. И я бы никогда не пожелал испытать этого никому, а тем более моей Тони.

После похорон она просила оставить ее дома, но я настоял отвезти к родителям. Тони не проронила ни единой слезы, а в таком состоянии даже компания ее матери и отца лучше, чем одиночество. Я бы душу отдал, чтобы забрать ее к себе, но после всего, что я сделал, это кажется неуместным.

Рука нащупывает в кармане телефон, выбирая в списке контактов номер матери.

— Дорогой, что-то срочное? — слышится ее вопросительный щебет. — Мы с Эмили сейчас в примерочной…

Я выхожу на балкон и делаю очередную горькую затяжку:

— У вас все хорошо? Как дела у отца?

— Отец на Барбадосе, а мы готовимся к завтрашней фотосъемке…угадай, что? Юджин Прескотт, старший сын Эдварда Прескотта… тот что владеет киностудией, пригласил Эмили на свидание…

Пока мать рассказывает о том, сколько в прошлом году заработал отец ухажера сестры и о стремительно растущем количестве ее фолловеров, я успеваю выкурить две сигареты.

— Рад, что у вас все в порядке, мам. — говорю на прощанье. — Берегите себя.

И пусть мы с семьей не близки, я даю себе слово звонить им хотя бы раз в неделю, чтобы удостовериться, что с ними все хорошо.

Мои мысли снова возвращаются к ней: к потухшему взгляду и бледным губам. Ненавистное чувство беспомощности вновь отравляет кровь. Я ничем не могу ей помочь, потому что всех денег мира не хватит, чтобы залатать горечь утраты. Пожалуй, именно в такие моменты понимаешь, насколько жалки и никчемны эти бумажки, за которые ты день изо дня бьешься как проклятый.

Тянусь, чтобы налить себе виски, когда в дверь стучат. У меня редко бывают гости, тем более, без приглашения. Рву дверь и стыну на пороге при виде хрупкой фигуры Тони. Ее лицо еще бледнее, чем пару часов назад, дрожащие руки обжимают предплечья, несмотря на то, что на улице плюс тридцать пять.

— У меня никого не осталось, — вылавливаю сквозь гул сердца ее глухой шепот. — Я совсем одна.

Отчаяние этих слов больно жалит грудь. Я шагаю за порог, и беру ее за руку, втягивая в квартиру.

— Ты не одна, Тони, — сжимаю ее плечи, как если бы это помогло вколотить в нее эту веру. — У тебя всегда есть я.

Тони тяжело втягивает носом воздух, застыв в моих объятиях.

— У меня есть Тедди, но он далеко, — бесцветно говорит мне в плечо. — Ближе, чем Софи, но все равно далеко.

Я не хочу сейчас думать ни о каком Тедди, поэтому обнимаю ее крепче и увлекаю за собой в гостиную. Тони пришла ко мне, и мой долг о ней позаботиться. Из всех возможных вариантов, она выбрала именно меня.

Я усаживаю ее на диван и, набросив на плечи плед, иду за стаканом воды. Возможно, алкоголь подходит лучше, но не уверен, что в горе он сработает правильно.

Тони обхватывает стекло двумя руками и запрокидывает в себя. Ее тонкая шея дергается, силой вмещая глотки. Возвращает стакан мне и поднимает хрустально-зеленый взгляд:

— Посиди со мной.

В этот момент она такая маленькая и потерянная, что грудь немеет, лишая возможности говорить. Молча опускаюсь рядом, и нахожу ее ледяную руку с длинными тонкими пальцами.

— Без нее так холодно, Финн, — хрипящий в тишине шепот.

Я пытаюсь найти слова, чтобы облегчить ее боль, слова, которые пообещают ей успокоение, но скудное красноречие в очередной раз мне отказывает. Возможно, таких слов просто не существует. Поэтому вновь обнимаю ее плечи и тяну к себе. Тони не сопротивляется: кладет голову мне на грудь и крепко обвивает руками шею.