Происхождение боли (СИ) - Февралева Ольга Валерьевна - Страница 3

— Что?

— Красивее… То есть я не говорю, что фрак вам не к лицу. Просто я не люблю фраки…Но вам нельзя иначе… Вы настоящий денди!..

— Я свободный человек — благодаря умению маскироваться…

— А я свободным уже никогда не буду!.. Особенно здесь… Я хочу умереть… Я понял, что вы от меня хотите… Что ж, я в вашей власти!..

— Давай поговорим о чём-нибудь другом.

— … Вы на меня не злитесь?

— Конечно, нет… Спросил меня о чём-нибудь?

— … Почему вы уехали из Англии?

— В свадебное путешествие. Но нам понравилось на континенте, и мы остались.

— А чем вы занимаетесь? У вас есть рента?

— Бедная Франция помешалась на деньгах.

— Извините. Разумеется, всем богачам есть что скрывать, — Люсьен помолчал, потом встал, подошёл у зеркалу, в котором, безмятежно покачивая хвостиками, плавали яркие рыбки.

— … Как это сделано?

— Это аквариум с очень чистой водой.

— А, да — я вижу: у них тоже есть отражения… Скоро вы…осуществите свои планы… насчёт меня?

— Это от тебя и будет зависеть.

— Хватит! Ничего от меня не зависит! Я только выброшенная кукла! Когда!??

— Когда я почувствую, что ты становишься настоящим домашним зверьком, доверчивым, послушным…

— Я никогда таким не стану!

— Тогда завтра, — он поднялся, развязал волосы, встряхнул ими, — Ступай к себе и усни.

— Я хочу остаться здесь.

— Ладно.

Англичанин сбросил халата и ушёл в тёмную комнату. Почти сразу же спустился слуга с несколькими серебряными рюмочками на подносе. Он аккуратно поднял с пола серую одежду, положил на диван и обратился к Люсьену:

— Как вы желаете спать: крепко или чутко, долго или не очень?

— Всегда.

— Этого я вам не устрою. Поговорите с самим господином графом…

Люсьен задремал, как ему показалось, на несколько минут. Проснулся в необъяснимой тревоге. Заглянул в жаркие комнаты, но там было пусто. Он снова стал себе твердить, что всё ужасное в его жизни уже случилось. Лёг на диван, но уснуть не мог.

Через две часа одна за другой погасли, догорев, все свечи в люстре. Люсьен вскочил в кромешной темноте, вгляделся в неё и смог различит синюю рябь на зеркальных стенах. Он понимал, что это светятся чешуйки рыб, но ему неотвязно мерещились чьи-то глаза…

— Эй, ты, а ну, войди ко мне! Давай, если сможешь! выйди из зеркал! — закричал.

Сначала не изменилось ничего — мрак и тишина, плавное перемещение синих пятен, а потом они, просини во тьме, вдруг заметались, диван под Люсьеном будто бы вздрогнул и сжался; пол покосился, как в каюте при шторме, и послышался стук. Он звучал, как шаги, но ритм их повторял биение люсьенова сердца. Он ускорялся и становился громче; кто-то приближался неизвестно откуда. Казалось, отовсюду…

Люсьен знал здесь только одну входную дверь и бросился к ней ощупью, спотыкаясь на ступенях… Шедшый был очень близко. Видимо, он нёс какой-то светильник. Дверь тонко очертилась белым. Люсьен приник к замочной скважине, и тут стук оборвался.

Холодно-резкое сияние впилось в зрачок. Люсьен опрокинулся на спину, крича:

— Убирайся! Ненавижу свет!!!

Эжен бросил учёбу за месяц до выпускного экзамена и окончательно пустился в свет. Те выигранные в карты деньги, что не успевал просадить или отсылать в родной Ангулем, он относил портному и парикмахеру — без каких-либо указаний; они делали с ним всё, что считали нужным, и Эжен слыл элегантным молодым человеком. Дамам нравилось с ним танцевать. Он был трогательно бледен и чудесно строен в их глазах. Они не знали, что он надевает под сорочку стёганый жилет, чтоб выглядеть именно стройным, а не тощим. Эта тайная одежда была нужна ему затем ещё, что он постоянно зяб, наверное, от недоедания. Мучился сначала, но то были знакомые с детства страдания, и он свыкся, научился почти вовсе обходиться без покупной пищи, что стало последней темой его гордости. Он мог быть практичным и благоразумно целеустремлённым, но, как в крови — холод, так в душе его растеклось безразличие. Кланяясь графиням и герцогиням, он так ледовито смотрел сквозь их рукава и подолы, груди и ноги, что, ниоткуда не гонимый, он никуда не был и прошен.

Летом он отказался от нательной безрукавки, и платье болталось на нём, как на кресте огородного пугала. На эти месяцы свет покидал Париж, и Эжен без дела скитался по ущельям и пещерам города. У него не было друзей. Пансионный приятель — бедный и бескорыстный медик Орас Бьяншон перестал с ним здороваться. Перекинуться парой слов он мог лишь с журналистом Эмилем Блонде, недавно переехавшим к нему в запотолочные соседи.

К своим благодетелям Нусингенам Эжен заглядывал, но редко, со стыдом…

Чаще всего, одевшись в самое изношенное и мрачное, он подымался на Монмартрское кладбище, находил заброшенный жалкий холмик и по нескольку часов неподвижно сидел или лежал возле него на траве. Только тут его покидало нервное оцепенение, и если светило солнце, то было радостно и грустно, а если нависали тучи, — страшно и тоскливо.

Лето прошло, как утомительный, однообразный и непонятный сон, от которого пришлось проснуться в самую угрюмую и грязную осень. Единственная зелень, которую теперь можно было видеть в Париже, наконец приняла и поглотила последний эженов грош, брошенный всё в том же непробудном бесчувствии. Ещё несколько раз Эжен появился на званых обедах, потом его последний фрак пришёл в негодность… Три дня его если кто и видел, то разве что домашние пауки и тараканы. Третья ночь выгнала Эжена на улицу. Он зашёл во двор к чёрному ходу, снял с пожарного щита лопату и пошагал на Монмартр к заветному холмику, но вместо него нашёл яму, над которой трудился кто-то одного с ним роста, одетый так же плохо, правда, в перчатках. Зверски закричав, Эжен замахнулся своим оружием; противник ловко отбился и вовсе вышиб лопату из иссушенных голодом рук.

Глинистые комья сыпались с острого клинка на шею Эжену, опрокинутому навзничь. Человек, стоящий над ним, спросил, тяжело дыша:

— Мы знакомы?

— Я где-то слышал твой голос.

— А. Судя по твоему, ты — Эжен де Растиньяк. Мы увиделись впервые у госпожи де Ресто. Я — Максим де Трай, — говорящий легко отступил, изящно облокотился на воткнутую в землю лопату, — Хочешь, зови меня просто Макс…

— Какого чёрта ты здесь делаешь!?

— Ну, а ты?

— Я… я хочу к нему!.. Я больше не могу!.. Мне надо его видеть!!!

Эжен распластался на жухляди и грязи, трясясь от стужи и истерики.

Макс присел к нему, приподнял его за борт сюртука, усадил, ловя его глаза своими.

— Кто он тебе?

— Он — ОТЕЦ!.. — отвечало что-то из Эжена, грозя раскрошить его зубы.

— Там — с ним — что-то ещё есть? Там захоронено какое-то сокровище?

Эжен прокивал подтверждение, потом, отпущенный, приподнялся на локтях и простонал: «Не смей!». Макс обернулся:

— Я имею право. Я ему зять.

— Я тоже…

— Разумеется. Я поделюсь с тобой.

— Это нельзя делить.

— Тогда оно достанется сильнейшему, — спокойно и просто постановил Макс, возвращаясь к своей чёрной работе.

Эжен понемногу опомнился. Теперь под мерный луск железа о землю и гравий он сидел, обнимая колени, и следил за Максом. Рывший думал лишь о том, сколько ещё ударов, трудных рывков и бросков ему осталось. Но вот лопата наткнулась на крышку гроба — глухо стукнуло под землёй — и в груди у того и другого. До этого мгновения Макс считал себя усталым, ждал конца. Теперь ему хотелось любой ценой продлить это жуткое дело. Он расширил яму, утоптал дно вокруг гнилого ящика, выкинул наверх лопату, подскочил, опершись на край ямы, сел там, перевёл дух и глянул на Эжена:

— Предлагаю, — выговорил, — шанс завладеть кладом. Достань его оттуда… Заодно и повидаешься… Не забудь инструмент.

Он не верил, что это случится, но его непрошеный товарищ безмолвно подполз, волоча свою лопату, свесил ноги в могилу и соскользнул в неё, дрожа, со страхом на лице, но при том поспешно. Максу не хватило сил смотреть, что будет делать этот одержимый.