Под дном морским (Затерянные миры, т. XXIII) - Клемент Александр - Страница 8

Оставленных он предусмотрительно обезоружил, чтобы не давать оружия в руки врага.

Прошло пять, десять, пятнадцать минут — оставшиеся флажками за спиной сигнализировали появление четырех пар глаз. Затем руки у них задрожали, наблюдатели невольно сделали два шага назад. Глаза исчезли.

Макс тихо пробрался вперед. Шепотом, не сводя глаз с водопада, они передали, что внизу из-за деревьев высунулось человеческое лицо, густо поросшее волосами — но это не обезьяна — они могли поклясться чем угодно — обезьян они хорошо знают по тропическим лесам.

Снова тихо — и уже близ отряда затрещали ветки. Макс оказался отрезанным от засады. Он и двое наблюдателей были у водопада, остальные в чаще леса.

Треск повторился еще несколько раз и, когда Макс, шаря глазами по лесу, взглянул наверх, на него смотрели человеческие глаза. Не успел он опомниться, как три массы прыгнули вниз и подмяли под себя Макса и матросов.

Эта возня привлекла внимание капитана. Видя, что Макса нет, он принял на себя командование; ринулись всем отрядом. Нападение было неожиданное. Нападавшие были застигнуты врасплох. Лишь крайний успел взвалить на плечи «Носа» и исчез — остальные двое с неимоверной трудностью были схвачены. У матросов в крови были все открытые части — лицо, руки, а из одежды были вырваны клочья. Когда нападавшие были связаны, Макс подошел к ним и остановился в полном недоумении.

Люди? Нет, не похожи. Обезьяны? Нет, очень мало общего. Волосатые люди.

В голове у него пронеслась одна из обычных историй — крушение, выброшенный пассажир — словом, банальность, прожеванная во всех романах.

Но он мог поручиться, что один из двоих человек — за это говорил глубокий взгляд его глаз. А второй? Это была загадка.

Связанные переводили глаза, шаря всех обступивших. Макс не знал, что делать.

— Нос, а где Нос? — раздался голос одного из матросов. В самом деле, матроса не было.

Как-то машинально все отвернулись от связанных и обратились лицом к водопаду, — никаких признаков.

— Нос! Нос! — никакого ответа.

Макс повернулся к тому, кто казался ему человеком и уставился на него, не зная, в какой форме предъявить требование о выдаче матроса.

Напряженная поза, в которой были соединены настойчивость и недоумение — в этой позе он застыл, когда услышал на хорошем французском языке:

— Один пропал. Развяжите ноги — он придет.

Это был голос культурного человека. Макс не верил своим ушам.

Но все же это были слова. Макс повторил фразу по-французски и, получив кивком подтверждение, распорядился развязать ноги — это было безопасно при таком отряде.

Развязанный, придерживаемый сзади за веревку, подошел к водопаду, крикнул какие-то гортанные слова, и «Нос» был вынесен на нижнюю террасу; развязан. Теперь он мог свободно подняться наверх.

Первое оцепенение прошло.

— Кто вы? — спросил Макс по-французски.

— Я хирург, врач.

Этот ответ, переведенный Максом, заставил переглянуться отряд.

— А это? — Макс указал на связанное существо.

— Сын мой.

Человек попросил освободить на сыне туго стянутые веревки. Когда это сделали, он попросил разрешения рассказать о себе.

Об этом и просить не надо было. Различие между этими двумя существами, при ближайшем рассмотрении, было так велико, что уже одно это довело любопытство до крайнего напряжения.

Макс усадил человека, все расположились вокруг — и начался рассказ, который Макс дословно переводил отряду.

Человек говорил медленно. Видно было, что многие слова он с трудом восстанавливал в памяти.

Существительные-предметы давались легко, труднее глаголы, а круг слов для обозначения понятий был явно ограничен.

— Я здесь больше тридцати лет — это мой сын. Сыновей у меня много — пятнадцать и четырнадцать дочерей, есть внуки — всего нас тут со мной и с моей, — он остановился, смущенно посмотрел на Макса, как бы извиняясь за то, что скажет сейчас, и продолжал, — с моей женой — больше сорока…

Он, видимо, затруднялся подыскать подходящее слово и, наконец, с той же виноватой улыбкой, сказал «человек».

— Как я сюда попал?

Когда я был молодым врачом-хирургом, я увлекся работами Броун-Секара и подумал, что можно женщину вернуть в состояние обезьяны. Эта мысль поглотила меня. Я не спал, не ел, не пил… и решился. Однажды на операционном столе лежала прекрасная молодая девушка. Мой ассистент, еще совсем мальчик, считал меня очень умным и во всем повиновался беспрекословно.

Я поручил ему сделать разрез, а сам вышел в соседнюю комнату, где была молодая, по-своему прекрасная обезьяна.

Быстро, при помощи служителя, я вырезал у нее яичники, положил их в жидкость, приготовленную по моему рецепту, и отнес в комнату, где на столе лежала женщина.

С невероятной для хирурга быстротой я вырезал у нее яичники, положил их в ту же жидкость, а обезьяньи яичники вшил ей.

Все было так быстро сделано, что ассистент не успел прийти в себя, когда операция уже была окончена.

Я пошел к обезьяне и ей вшил яичники девушки.

После этого я успокоился, стал веселым, разговорчивым, ко мне вернулись сон и аппетит.

Через две недели, когда видно было, что операции прошли блестяще, я был арестован — ночью.

Суд состоялся через три дня и, так как я ничего не отрицал, меня приговорили к ссылке вместе… с моей обезьяной.

На палубе парохода стояла огромная клетка — точно плот из бревен: в ней была моя обезьяна; я был прикован к клетке легкой цепью. Пароход отошел ночью, чтобы не возбуждать населения: весь город уже знал и волновался. Готовы были растерзать меня живым. Власти поспешили с отправкой.

Я спал, ел и пил возле клетки. Моя обезьяна, которую я прозвал «девушка», выражала мне с каждым днем все больше знаков внимания. Она просовывала лапу сквозь решетку, гладила меня по лицу.

Однажды поднялась буря — наше суденышко кидало, как щепку — все попрятались — и забыли о нас. Наскочила невероятной величины волна, таких волн я больше не видел, и смыла клетку вместе со мной.

Клетка имела дно из больших бревен. Я уцепился за решетку и оказался в море. Клетка не тонула. Между двумя валами я открыл дверцу, пролез внутрь и вовремя успел ее закрыть — следующая волна перекатилась через нас и залила клетку водой. Нас швыряло на нашем судне; мы были почти без пищи. У меня в кармане были три плитки шоколада, данные мне на дорогу моим служителем — единственный человек, который пришел меня проводить.

Этими тремя плитками мы питались два дня. На третий день нас прибило к этому острову — меня и мою «девушку» — и мы тут поселились.

Первое время мне было очень тяжело. Она становилась все ласковей, все нежней… но, в конце концов, сжились… и у нас пошли дети.

Это огромное завоевание науки, но о нем мне до сих пор никому не удавалось сообщить.

Да, дети от человека и очеловеченной обезьяны. Но дальше мне ничего не удалось сделать. Я обучил только самым простым словам, а у них усвоил гортанные звуки матери. Одно могу сказать — память у них удивительная, а упрямство чисто звериное. Моя жена уже стара, а старшему из детей должно быть лет 27.

Вас удивляет все, что мы проделали… похищение, нападение и прочее. Я возненавидел людей после моего изгнания, и эта ненависть жила во мне до встречи с вами.

— Я хочу в цивилизованный мир, — и он заплакал горькими слезами, навзрыд, как ребенок.

Все сидели молча, не шелохнулись. Когда рыдания стихли, обратили внимание на гортанные звуки — это говорил сын.

Был правдив рассказ, и Человек был правдив. Макс собственноручно развязал руки Человеку, объявил его свободным и передал ему сына.

Оставался еще один неясный момент — след одной ноги. Человек охотно объяснил, в чем дело. Ни он, ни, особенно, дети, не ходят по земле — это утомительно и долго; они раскачивают верхушки деревьев и перепрыгивают с одного на другое. И только одному из сыновей иногда приходится опускаться на землю — он калека, у него нет одной ноги.