Олеко Дундич - Дунаевский Александр Михайлович - Страница 8

Представившись, Дундич рассказал о причинах, побудивших его оставить сербский корпус.

— Могу ли я, господин полковник, после всего происшедшего быть вам полезен?

— Что за вопрос, подпоручик? — полковник протянул руку. — Значит, вместе на долгие годы?

— Вместе, ваше высокоблагородие.

— Только ради бога без благородия. В русской армии титулование официально отменено.

— Простите…

— А знаете ли вы, — продолжал полковник, — что выходцы из Сербии, Черногории служили в нашем полку, были его гордостью? Вы, подпоручик, можно сказать, идете по дороге, проложенной вашими предками. Перво-наперво вам, как офицеру, вступающему в Ахтырский полк, полезно ознакомиться с его историей.

Полковник поднялся и вместе с Дундичем подошел к столу, где лежала красочно оформленная увесистая книга. На обложке золотыми буквами было напечатано: «История Ахтырского гусарского генерала Дениса Давыдова полка».

— Полистайте, — предложил полковник, — а я тем временем разберу сегодняшнюю почту.

Дундич листал страницу за страницей. Но вот взгляд его задержался на одной фотографии: мужественное лицо, лихо закрученные усы. Под портретом подпись: «Командир Ахтырского полка бригадир Иван Михайлович Подгоричани».

Знакомая фамилия! Дундичу тотчас же вспомнился живописный славянский городок, утопающий в зелени, где чуть ли не половина жителей носит фамилию Подгоричани. Да и сам городок называется Подгорица. Не бригадира ли Ивана Подгоричани имел в виду полковник, когда говорил о предках?

Листая книгу, Дундич узнал, что Иван Подгоричани был одним из шестидесяти тысяч сербов и черногорцев, бежавших в XVII веке от турецкого ярма в Австрию. Но австрийское ярмо мало чем отличалось от турецкого. Из Австрии южные славяне ушли в Россию. Здесь, по свидетельству полкового летописца, они основали южнославянские поселения, здесь вступили в русскую армию, чтобы в ее рядах громить захватчиков.

«Иван Подгоричани, — сообщал полковой историк, — был храбрым и талантливым командиром: под его началом ахтырские гусары участвовали в походе против Фридриха Великого, громили конницу Гассан-паши у города Новоселец».

За Новосельцем следовал штурм крепости Измаил. Здесь было захвачено шесть знамен, двадцать пушек, взято в плен четыре тысячи янычар.

Воздавая должное выходцам из Сербии и Черногории, воевавшим под знаменами Ахтырского полка, тот же летописец отмечал, что они «были прирожденными наездниками, славились своей дикой, неуемной храбростью».

Подгоричани прослужил в полку пять лет. Много разных командиров было после него. Ахтырские гусары партизанили с Денисом Давыдовым, с ним дошли до Парижа.

— Здорово воевали! — воскликнул Дундич, проводя рукой по корешку книги. — До Парижа дошли!

— Могли бы и мы до Берлина дойти. — Полковник оторвался от бумаг, поправил очки: — Но нет теперь Кутузовых. Вы вот, подпоручик, участвовали в наступлении на Добруджу. И ахтырцы, как вы знаете, тоже там были, но к славе своей ничего не прибавили. Командующий армией генерал Щербачев, слывший светочем военной науки, оказался, мягко говоря, не на высоте.

— Зато Брусилов наступает, — заметил Дундич.

— Уже не наступает, а отступает. Он тоже спел свою песенку на Юго-Западном фронте.

Полковник снова поднялся из-за стола и, заложив обе руки за спину, прошелся по комнате.

— Вчера из Львова приехал мой сослуживец. То, что он рассказывает, — невообразимо. Солдаты не слушают офицеров, бросают оружие, оставляют позиции, разбегаются по домам. Наступающей пехоте в спину ставят пулеметы…

— Разве нельзя обойтись без них? — спросил Дундич.

— Керенский пытался… Специально выезжал на фронт, но даже у него ничего не вышло. Целые батальоны и эскадроны братаются с нашими врагами.

— С немцами? — Дундич пожал плечами. Он не понимал, как можно подавать руки тем, кто пришел в Россию с мечом, кто топчет ее поля. Как можно делиться куском хлеба с теми, кто грабит мирные города? Лозунг о братании никак не укладывался в голове подпоручика. В его представлении немцы всегда выглядели самыми злейшими врагами человечества. С малых лет он питал к ним ненависть: они казались ему потомственными факельщиками.

Полковник остановился возле Дундича и пристально посмотрел на подпоручика, как бы проверяя, дошло ли сказанное до сознания сербского офицера.

— У нас есть враги еще опаснее, — продолжал полковник.

— Простите, господин полковник. Мне кажется, что опаснее немцев нет.

— Милый юноша! Вы большевиков не знаете. Эти люди говорят по-русски, но все они тайные агенты Германии. Они желают Временному правительству поражения в войне… Русская армия должна стоять вне политики. Но во вверенном мне полку, к сожалению, что ни день, то собрания. Запретить митинговщину не в моих силах: полковой комитет откажет в доверии. А дисциплина требует крутых мер. Керенский ввел на фронте смертную казнь, а я бы, если бы мне позволили, в тылу розги учредил. Как ни хулят палочную дисциплину, но без палки и кнута, ей-богу, нет армии. А если розги не помогут, я бы всех большевиков и тех, кто им сочувствует, собрал бы на баржу, и темной ночью вывез в море… акулам на пропитание…

— А нельзя ли их убедить?

— Да что убеждать! Розги и порка — одно спасение.

Чтобы не выглядеть перед младшим офицером проповедником розог, полковник стал сетовать на трудную обстановку: большевики, мол, сбивают солдат с правильного пути.

— На днях один из них, — продолжал полковник, — на полковом митинге выступал. Здорово говорил, собака! Ну настоящий Плевако! Мне приходилось на процессе слушать этого столичного адвоката. В Одессе Керенского слушал. Талант сверкающий: приятные жесты, проникновенные слова, но, скажу вам откровенно, большевистский агитатор Кангун, которого не только солдаты, но и я, что греха таить, с интересом слушал, переговорит и Керенского.

— Не из Красной гвардии он?

— А вы с ним знакомы?

— В поезде вместе ехали.

— Опасный человек. Боюсь, как бы этот Кангун кое-кого из моих баранов за собой не увел. Я предупреждал полковой комитет. Комитетчики смеются: «Кангуна бояться нечего. Он — наш». Не понимаю, как это сын одесского булочника может стать «нашим». Запомните мои слова, подпоручик, эти «наши» принесут России больше бед, чем кайзер Вильгельм.

— Больше? — переспросил Дундич. — Больше, чем Вильгельм? Не представляю.

— Поживете — увидите. Завтра же я подпишу приказ о вашем зачислении, но вы с сегодняшнего дня можете считать себя офицером Ахтырского гусарского полка.

Полковник пожал руку подпоручику, давая понять, что аудиенция закончена *.

Солнце уже скрылось за морем, когда Дундич вышел из штаба полка. И хотя здесь его встретили не так, как на Торговой, но беседа со словоохотливым полковником и особенно его откровенные рассуждения о пользе розог, о публичной порке, о барже, на которой следует вывезти в море всех инакомыслящих, оставили в душе Дундича еще более неприятный осадок, чем разговор во дворе штаба Красной гвардии.

В высказываниях полковника чувствовался дух Хаджича. Но тот был и остался ярым монархистом, а полковник называет себя сторонником Керенского и даже революционером. Какой же он революционер? Одобряет смертную казнь на фронте, мечтает восстановить палочную дисциплину. На чем свет стоит ругает большевиков. Неужели они страшнее кайзера? Зачем же, в самом деле, большевики призывают солдат брататься с врагами, выступать единым фронтом?.. Разве можно объединить русского с немцем, серба с турком, чеха с венгром? Они были и останутся на всю жизнь непримиримыми врагами.

Эти мысли тревожили, не давали покоя. Посещая полковые митинги и собрания, Дундич хотел получить ответ на эти вопросы. Представители разных партий, упражняясь в красноречии, обходили стороной то, что интересовало Дундича. Ему хотелось послушать Кангуна, но тот в полку не появлялся.

В начале декабря в полку был назначен очередной митинг. В списке ораторов первым значился Кангун.

Митинг открылся точно в назначенный час, а Кангуна на трибуне не было. Слово взял представитель другой партии. А когда он закончил свою речь, председательствующий сообщил: Кангуна не будет, он тяжело ранен.