Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич - Страница 36

Но сегодня, когда предстояла схватка с Коморой, все это приобретало другой, далеко не безобидный смысл. Комора хотел поставить себя в исключительное положение, и любители послеподъемной неги становились его невольными помощниками. К тому же неизвестно было, как поведет себя Дмитро Калинник. Он друг Коморы, стало быть, тоже штучка.

Но, видно, не одна Манюшка понимала ситуацию. Когда в знобком утреннем воздухе раздался зов трубы — «вставай скорей, скорей вставай!» — и Манюшка, войдя в палатку, крикнула: — Третье отделение, подъем! — все дружно отбросили одеяла и один за одним потянулись к выходу. Хотя Мотко и не преминул поворчать:

— Хай ёму грець! Як казав отой цыган: «И чего спешат?» Если боятся опоздать на физзарядку, ну, встали б на пять минут раньше.

Евстигнеев тоже спел свою утреннюю арию:

— Чтоб у вас… ето… глотки пересохли! Вопят, как будто их режут. Только глаза прикрыл — уже подъем.

— Поменьше в Павловке кобелевать будешь, — сказала Манюшка, даже не улыбнувшись. — Кстати, это вредно для твоего хрупкого здоровья.

Здоровье Евстигнеева было предметом постоянных шуточек и подначек. Женечка хоть и привык уже к ним, но каждый раз «заводился». Вот и сейчас он сердито огрызнулся:

— Закрой… ето… поддувало и не сифонь, княгиня недорезанная!

К ее удивлению, встал и Калинник. Проходя к выходу мимо Манюшки, подмигнул ей веселым цыганским глазом.

— Не тушуйся, господин комотд, твое дело в шляпе.

Палатка опустела. Манюшка подошла к Коморе, который лежал, укрывшись с головой.

— Сэр, вставайте, — тронув его за ногу, вежливо сказала она. — Рота с нетерпением ждет вашего выхода.

Комора не откликнулся, и Манюшка подергала его за ноги.

— Сэр?

— Слушай, ты, стерва, — раздался из-под одеяла приглушенный злой голос, — ты что — ищешь приключений?

— Была команда «подъем». — Она ухватила одеяло, рывком сорвала его и отбросила.

Комора вдруг изогнулся и ударил Манюшку ногой в грудь. Она отлетела к выходу и шлепнулась на пол. Очумело посидев, пережидая боль в теле, тихонько встала, на цыпочках приблизилась к «сэру» и изо всей силы вжикнула его по голой спине своей пружинистой тонкой лозиной. На темно-бронзовой коже прямо на глазах набух кровавый рубец. Дико вскрикнув, Комора разъяренной кошкой метнулся к Манюшке. Но она была начеку: выскочила из палатки — и давай бог ноги!

Они вихрем пронеслись мимо изумленного дневального под грибком, и, взбивая на дороге пыль, помчались через сосновый бор к речке. У Манюшки была надежда, что удастся добежать туда прежде, чем Комора настигнет ее. А что догонит, она не сомневалась — у него длиннее ноги. Но Манюшка не смогла предусмотреть всего. Того, например, что ей на бегу придет в голову мысль: «Все же заставила я его сделать положенную пробежку к реке, а там, глядишь, капитан и зарядкой заставит заниматься». Эта мысль насмешила, а смех обессилил, и Комора догнал ее раньше, чем она рассчитывала: они пробежали сосновый бор, до реки оставалось совсем немного, уже слышались крики купающихся ребят, но самих их не было еще видно из-за прибрежного кустарника.

Пришлось Манюшке держать оборону. Легкая и увертливая, она маневрировала вокруг неповоротливого по сравнению с нею парня, отбивалась лозиной. Иногда ей удавалось ожечь его, и Комора все больше свирепел.

Все ж ему удалось достать ее — она допустила оплошность, оказалась слишком близко от его кулака, и он толкнул ее в плечо со всей силой неутоленной мести. Манюшка пошатнулась, потеряла контроль над своим телом и тут же очутилась во власти разъяренного рыжего зверя. Комора заломил ей руки за спину, подножкой свалил на землю и, ухватив за волосы на затылке, намертво придавив ее к земле своим крупным тяжелым телом, начал возить лицом по дорожной бархатистой пыли.

— Я т-тебе пок-кажу авиацию! — зло цедил он сквозь зубы. — Я т-тебе покажу как к-командовать! Я тебе такую жизнь устрою — быстро вернешься к мамашиной юбке. Я т-тебе, стерва…

Манюшка задыхалась в пыли, чихала и кашляла, чувствовала, что силы иссякают, но продолжала сопротивляться: отжималась руками от земли, пыталась сбросить его с себя, вырваться. Ее сопротивление не давало остыть его ярости, он забыл обо всем на свете. В пылу борьбы они не услышали шума набегавшей роты, не видели, как подбежали ребята. Славичевский рванул Комору за плечи и прошипел:

— Ну-ка ты, быстро, сзади Бирон! — Он отпихнул его в спецовскую гущу. Поставил на ноги Манюшку, сочувственно посоветовал:

— Беги умойся. Только ротному не попадись на глаза.

Завтрак, уроки, обед прошли в каком-то лихорадочном предгрозовом ожидании. А после обеда, в час личного времени, четвертый взвод собрался в палатке третьего отделения.

— Ну, что будем делать, хлопцы? — спросил Ростик.

Спецы не любили обращаться к начальству за разрешением своих конфликтов. Жалобы и доносы на товарищей считались преступлением. Предпочитали судить, выносить приговоры и исполнять их сами. И когда Мотко под одобрительный шумок вынес резолюцию:

— Выгнать его до бисовой мамы, — никто на него не цыкнул.

— Ты что… ето… начальник школы? Захотел — и выгнал?

— Это не вопрос, — махнул рукой Славичевский. — Доложим, что избил младшего командира при исполнении, подопрем своим ходатайством…

— «Только этого Дантеса бы и видели», — подхватил Матвиенко. — Выгнать — и нечего дискутировать. Ведь Марий… кхе, кхе… не просто младший командир — она… ну, ясно же… Если у этого подонка поднялась рука на девушку, то как же он может быть офицером?

— Да что там, даже и толковать нечего! Давай, Роня, докладывай Бирону — и дело с концом. Пусть он сперва научится товарищей уважать, а потом уж в авиацию.

— Ну, дело ясное, что дело темное, — подытожил Славичевский. — Что скажешь ты, герой не нашего взвода?

Комора поднял злое бледное лицо и глянул исподлобья на Манюшку, сидевшую рядом с Ростиком.

— Я же ее предупреждал: не лезь! Полезла. Думаете, с цветочками? Вон как отделала! — Он быстро расстегнул ремень, задрал гимнастерку и показал обработанную Манюшкой спину. — Но я не обижаюсь, наоборот, я таких уважаю, кто умеет за себя постоять. А что она баба и все такое — об этом и в голову не пришло. Просто унтер, выслуживается — я и дал сдачи… Ну, ладно, готов извиниться… как перед девушкой… Я вас прошу, ребята… — Он покраснел и опустил глаза, полыхнувшие каким-то непонятным огнем. — Я с детства мечтаю летать…

Наступила тишина. Потом Игорь Козин сказал:

— Давайте без глупостей, правоверные. Выгнать легко…

— Что ж, простим ему? И подлость? — Славичевский хмыкнул. — Хорошо. Только я переведу его в твое отделение — пусть он завтра начистит рыло тебе. Как, хлопцы, решим?

Ему ответил нестройный гул, в котором уже не слышалось того единодушия, что проявилось вначале. «Мечтаю летать» было сильным аргументом.

— Хорошо, — сказал Славичевский, — пусть решает Марий. За нею последнее слово.

Манюшка чувствовала себя неуютно. Ей не нравилась роль жертвы, коробило, что вспомнили о ее принадлежности к женскому полу. Кроме того, ненависть к Коморе за полдня поубавилась, да и повинился ведь перед ней и перед всеми, чего еще?

— Доносчику — первый кнут, — сказала она. — Поэтому не пойдем к Бате. Лучше как-нибудь на досуге заедем этому… — она кивнула в сторону Коморы, — …пару раз в ухо.

— Быть по сему! — директивно хлопнул себя по коленке Славичевский.

Оглядываясь на ребят, Манюшка заметила: что-то порывался сказать Сурдин — суетился, тянул к Славичевскому шею, но наткнувшись на тяжелый предупреждающий взгляд Коморы, притих, сконфуженно моргая маленькими черными глазками.

— А як нащет у вухо пару разив? — демонстрируя увесистый кулак, спросил Мотко.

— Ну, Марий же сказала: как-нибудь на досуге.

— Не беспокойтесь, пане атамане, честь княгини будет отомщена.

— И пока не отомщена, аллах не допустит меня в священную Мекку и я не смогу стать святым ханжой… экскюз ми, ходжой. А я так хочу, что мне каждую ночь снится высокий колпак с белой повязкой.