Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич - Страница 54

Начались выступления.

— У Евстигнеева со здоровьем не все в порядке, — заявил Славичевский. — У него нервы — психует, как ненормальный. Не раз командир взвода советовал ему пойти в санчасть и выпить валерьянки.

— А он идет туда и берет освобождение от занятий, — подал реплику Лесин.

— Точно. Говоря по-нашенски, сачкует. Ну, с этим мы кое-как справились.

Прошелестел оживленный шумок: вспомнили, как приводили Женечку на занятия «под белы ручки».

— В этом плане вроде ничего хлопец стал, — продолжал помкомвзвода. — И с учебой наладилось. Рычал на преподавателей, правда, но это ладно, все мы не святые… Но он ведь сегодня рычит, а завтра доносы шепчет. С таким человеком даже в одном помещении быть противно, а не то что…

Евстигнеев вскочил, сжав кулаки, но под холодными взглядами ребят снова сел и опустил голову.

— Я на месте начальства выгнал бы его и часовых поставил, чтоб к спецшколе и на километр не подпускали, — закончил Ростик.

И сразу встала Манюшка.

— Хорошо, что ты не такое уж большое начальство. Представляю, что сделал бы товарищ Славичевский, облеченный соответствующими полномочиями: половину спецов выгнал бы, а другую половину поставил часовыми, чтоб изгнанные не вернулись. Пойми же ты: добить любого не хитро, особенно если он лежит. Но это нечестно и не по правилам. Тяжелый проступок совершил Евстигнеев. Предательство — даже не проступок, а преступление. — Она перевела дух. — Евстигнеев мечтает стать летчиком, как и все мы. Но пусть он ответит мне лично: могу ли я быть спокойной за свой хвост, если нам придется вылететь в бой на пару?.. Но все же давайте дадим ему шанс. Если он этим шансом не воспользуется, то ему рано или поздно придется сгребать свои шмотки и ковылять отсюда на все четыре стороны.

Один за другим выступали ребята, и тяжелые слова падали на голову Евстигнеева, как камни. Он только теперь по-настоящему начал осознавать, какую подлость совершил. Конечно, двухнедельный бойкот подготовил его к этому, но все же до собрания иногда казалось, что ребята делают из мухи слона.

Евстигнеев с нетерпением ждал, что скажет Кудрин. Он был для него высшим авторитетом.

— Мне вспоминается один случай из фронтовой жизни, — начал майор. — Нам было приказано перебазироваться на другой аэродром. Летчики взяли с собой по одному пассажиру — из штабных офицеров и техников. Новый аэродром находился недалеко, и никаких неожиданностей быть не могло. И действительно, все самолеты благополучно приземлились. Все, за исключением одного. Этот потерял курс, напоролся на немецких истребителей, был подбит. Ему удалось все же оторваться. Машина горела, спасти ее было уже невозможно. Летчик мог выпрыгнуть с парашютом, и никто ни в чем его не обвинил бы. Но у техника, который летел с ним, парашюта не было. И летчик пошел на смертельный риск. Ему удалось чудом посадить самолет, спасти товарища и себя. Так вот, этим летчиком был Женин отец, а техником — я. И сегодня, Женя, мне стыдно за тебя и стыдно за моего друга, капитана Евстигнеева, который проглядел в тебе что-то очень важное, стыдно и за себя.

Манюшка увидела, как от этих слов Евстигнеев дернулся, словно от удара. Исподлобья он скользнул взглядом по лицам товарищей и, видимо, понял, что бойкот кончился — в глазах ребят не было больше холодной отчужденности, которая обжигала и отталкивала его в последние дни, а кое-кто так же, как и Манюшка, даже смотрел на него с сочувственным любопытством. И несмотря на жестокие слова, что били его под дых, ему, видно, стало легко и тепло: он понял, что его простили.

— Есть предложение послушать Евстигнеева, — сказал Матвиенко.

Старшина Мигаль тронул Женечку за руку, и он покорно встал и заговорил, часто сглатывая слюну:

— Я… ето… понял теперь, что такое быть одному. Бойкот… Как на собаку… Да нет, собаку хоть ударят… А тут что есть ты, что нет… Лучше бы загнули салазки или чем попало побили… Я… ето…

Больше он не мог выдавить из себя ни слова. Смотрел под ноги, переводил взгляд на потолок, на окно. И сесть не решался: ему казалось, что ребята его не поняли.

В коридоре раздался чей-то ликующий возглас:

— Почта пришла! Где старшина?

В классе задвигались, зашумели. Мигаль попросил разрешения пойти за письмами. Все это несколько сняло напряжение.

— Садись, Евстигнеев, — сказал Матвиенко. — Мы тебя поняли. А теперь перейдем к рассмотрению проступка Сурдина.

— Вот именно! — подхватила Манюшка. — А то сидит, как у тещи на блинах, ухмыляется. А сам-то…

— Да я не ухмыляюсь. Не понимаю, что ль, ничего?

— Дай мени сказать! — поднялся Мотко. — Сурдин якийсь прыдуркуватый, все одно як мыла наглотався. Дурню вже около двадцаты годиков, а вин все як первоклассник, що воробьев з рогатки стриляе. Подумав бы своею ослячою головою: чи по-мужскому я поступаю? Чи по-спецовськи?

Сурдин ждал, что сейчас ему «кэ-эк вмажут», но ребята говорили дружелюбно, хотя и поругивали. Это так растрогало проштрафившегося спеца, что, когда ему вслед за Евстигнеевым вынесли выговор, он заявил:

— Чтоб уж до конца… Братцы, это я тогда украл у Грицка часы. Отработаю — заплачу…

Мотко молча встал, подошел к Сурдину и, развернувшись, растопыренной пятерней хлобыстнул его по лицу.

— Дурак, воны бесценные — награда. Я вже не кажу про позор всего взвода и все такое… Ладно, считай, що мы квиты.

Собрание было закрыто, и счастливый Сурдин побежал в туалет смыть с лица кровавую юшку.

Крепкая дружба связывала спецшколу с окрестными — да и не только окрестными — женскими средними школами. Поэтому накануне восьмого марта комитет комсомола был завален приглашениями на вечера.

— Ну что, Марий, вдарим по бабам? — сказал Захаров после уроков, подсев на парту к Манюшке.

— Кто по бабам, а кто по мужикам. — Она загадочно улыбнулась. — А куда идем?

— Выбор неограниченный. Сорок шестая школа — самые вумные девочки — с математическим уклоном. В тридцать восьмой, по свидетельству сердцееда Мотко, самые стройные ножки. Но там в последнее время даже движение родилось против приглашения на вечера спецов: они, мол, бездуховные, только на ножки и смотрят… Так, теперича восемьдесят вторая — терра инкогнита, приглашают впервые, так что там нас ждет радость первооткрывателей. Шестая — сильна своими гуманитарными пристрастиями. Лучший драмкружок в городской школьной самодеятельности. А кто у них таланты открыл? Мы, четвертый взвод. Да ты ведь и сама участвовала в основании этого драмколлектива.

— А, это когда ты нашел, наконец, хвыномена.

— Увы, наш порыв к драматическому искусству кончился быстро. Единственный результат — кое-кто нашел своих хвыноменов. А девочки продолжали совершенствовать свое мастерство и вон каких высот достигли.

— Ну, меня они, считай, вытурили в первый же вечер, и я туда не ходок.

— Тэк-с. Мукомольно-элеваторный техникум. Они там все булочки, пампушечки, батончики, саечки, калачики и пирожки с повидлом. Впрочем, есть и с ливерухой. О тридцать шестой говорить нечего — она под боком, привычна, как жена, и, как верная жена, скучна.

— Зачем ума искать и ездить нам далеко? — встрял подсевший к Манюшке с другого боку Матвиенко. — Вот в тридцать шестую… кхе, кхе… и проложим курс.

Толик хотел было заспорить, но Манюшка поддержала Васю, и Захаров, сделав вид, что ему, собственно говоря, все равно, куда и с кем идти, позевывая, сказал:

— Надоели мне эти карнавалы. Я еще не решил, пойду ли вообще.

В этот день в комнатах и «уголках» частных квартир, снимаемых спецами, в общежитии стояла столбом меловая пыль — ребята драили пряжки, «крабы» и пуговицы; стирали, гладили и подшивали подворотнички, чистили кителя и брюки.

Вместе со всеми чистился, гладился, прихорашивался и Володя Гермис. На душе у него было, как у соловья в преддверии лета: вот-вот запоет. Впрочем, в отличие от соловья, он не ждал заветной поры и горланил во всю мощь своей объемистой груди: