День непослушания - Щепетнов Евгений - Страница 8

Ну что еще сказать… помнишь Мальчиша-Кибальчиша? Каравай в печи, вода в ключах, а голова на плечах! Не плачь, сынок, не надо!

Широкая ладонь легла мне на лоб, вытерла щеки, и я еще сильнее захлюпал носом – ну зачем я очнулся?! Зачем?! Чтобы остаться одному?!

– Дальше, слушай меня. На столе – ключи от нашей машины. Поедешь к отделу на ней. В нее же и загрузишь оружие. Еще – магазины свободны, открыты – грузись продуктами. Бери консервы, крупы, все, что не скоро портится и чем можно долго питаться. Пока электричество есть, но, думаю, скоро его не будет. Все те, кто работал на ГЭС, скорее всего, умерли. Из города уезжай подальше. Например, в Москву. Поясню, почему надо уехать: выше нас, в Балакове, – атомная станция. Когда она жахнет – а в конце концов все-таки жахнет, если ее не успеют заглушить, – Волга будет полностью отравлена радиацией, а вся вода, что мы пьем, – из Волги. Нужно уходить, тут скоро будет сплошной могильник. Почему в Москву? Потому что город огромный, запасы продуктов и вещей огромные – выжить будет легче. Много свободных домов, квартир. На зиму найдешь дом с печкой – проживешь. Повторюсь – найди себе соратников, один не выживешь. Ну, вроде и все. Жаль, что так вышло, сынок…

Отец крепко зажмурил глаза, затем снова посмотрел на меня:

– Я прожил хорошую жизнь. У меня была мама. У меня есть ты. И я ухожу без страха. Я воевал, я мог быть убит давным-давно, но бог мне дал вас с мамой. И я счастлив. Прощай, сынок. Еще увидимся. Только постарайся, чтобы это случилось как можно позже. Обещаешь?

– Обещаю, пап! – Я сглотнул слезы и попытался встать, но руки подломились, и я снова плюхнулся на кровать. Да что за черт! Ну почему такая слабость?!

– Это пройдет, сынок, – ободряюще кивнул отец, – первые часы у всех так. Потом нормализуется. Полежи, отдохни, скоро поднимешься. Я продуктов натаскал, сколько смог, они в кухне и в холодильнике. На лифте не езди – может отключиться энергия, и застрянешь наглухо. Ну, теперь все. Я к маме пошел. И это… сынок… если сумеешь нас похоронить, значит, сумеешь. А не сумеешь – и не надо. Оставь нас здесь. Нам уже будет все равно. Нас тут нет. Мы далеко. Но мы с тобой. Мы всегда будем с тобой!

Отец тяжело встал, пошатнулся, но удержался на ногах. Наклонился ко мне, опершись о спинку кровати, коснулся губами моего лба. Потом разогнулся и пошел прочь из комнаты, с трудом поднимая ноги, и было видно, как трудно ему идти. В соседней комнате скрипнула кровать, и все затихло. Совсем затихло! Не было слышно гула машин, не играла музыка, никто не кричал и не шумел на улице – мертвая тишина. И только холодильник в кухне вдруг включился и негромко загудел, забулькал охлаждающей жидкостью.

Я лежал еще полчаса, прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате. Что ожидал услышать, не знаю. Может, стоны боли, хрипы? Или прощальные слова отца? Или его шаги? Но все было тихо. И тогда я снова сделал попытку подняться. Руки тряслись, меня прошиб пот, сердце заколотилось так, что думал, разорвется. Но, когда спала красная пелена, обнаружил себя сидящим на кровати и даже вполне соображающим. Теперь только подняться и…

Ну да, само собой, грохнулся на пол. Да так, что аж пол затрясся. Все-таки семьдесят пять килограммов, не хрен собачий, как говорил мой приятель по секции Митька Круглов.

Кстати, вот и первый мой соратник! Только бы добраться до него, он на Горе живет. На Соколовой горе. У нас ее для краткости все зовут просто Горой. Там всегда нефтяники жили, но потом и много других понаехало – кавказцев, например. Даже целая община кавказская образовалась.

Митька рассказывал, что они, эти «черные», одно время стали на Горе мазу держать. Мол, мы крутые, все нам пох! Тогда все соколовогорские объединились и так заезжих отмудохали, что те сразу куда-то попрятались. Они всегда так – когда толпой, так сразу герои. А когда видят, что проигрывают, так и разбегаются. Только грозятся: «Я тебя парэжу! Я тебя ножом удару!» Они всегда с ножами ходят, да.

Подняться я не смог, так, на четвереньках, и пополз. Медленно, стараясь не свалиться и не удариться об углы. И дополз.

Папа и мама лежали рядом. Папа положил мамину голову себе на грудь, обнял за плечи. Так и умер. Он, наверное, умер сразу, как дошел и лег. У него всегда была железная воля, и папа не мог себе позволить умереть, не выполнив задачи. Его задачей было дать мне задание, а потом дойти к маме и умереть рядом с ней. И он дошел. Истекая кровью, хрипя истерзанными мерзкими бактериями легкими.

Я смотрел на спокойные лица моих родителей, стараясь запомнить их такими, какими они были сейчас – пока еще не тронутые тленом, будто заснувшие тяжелым больным сном.

Никогда. Никогда! Какое это страшное, ужасное слово! Никогда больше я их не увижу живыми, не поговорю, не посмеюсь с папой, не уткнусь в мамины пахнущие ромашковым шампунем волосы. НИКОГДА! Теперь я один. И я должен сделать то, что обещал отцу! Я должен выжить! Во что бы то ни стало выжить!

Но я не ушел сразу. Дополз до постели и потрогал мамину шею. Она была холодной как лед – в комнате на всю мощь работал кондиционер. На шее мамы не билась жилка. Мертва.

Тогда я потрогал папину сонную артерию, затаенно, с болью в глубине души ожидая – он просто потерял сознание! Он еще откроет глаза, поговорит!

Нет. Кожа теплая, но жилка не бьется. Сердце остановилось. Он ушел.

И тогда я пополз к ванной комнате. Нужно было помыться, пока есть вода. Полежать в горячей ванне, чтобы разошлись мышцы. Ну а потом уже и займусь выживанием. Так, как завещал отец.

Слез не было. Все, я отплакал свое. Теперь я единственный мужчина в нашей семье. И плакать мне нельзя.

Настя очнулась от запаха. Пахло… ну просто отвратительно – как… как… непонятно где. На помойке? Ну… вроде на помойке совсем не так пахнет. Там все больше объедками, чем-то протухшим. А тут… сладкий такой запах и очень-очень знакомый!

Вспомнила! Так пахла дохлятина. Однажды Настя ехала вместе с мамой за город, куда-то в гости – сейчас уже не помнит, куда именно в гости, – мама сидела за рулем, Настя на заднем сиденье. И вот приспичило Насте по маленькому! Она стала канючить, мать бесилась – останавливаться на загородной дороге? Неужто потерпеть нельзя?

Настя терпеть не могла, и потому мамочке пришлось остановиться и потребовать, чтобы Настя сделала ЭТО прямо на обочине, под прикрытием открытой дверцы джипа. Само собой, Настя тут же закусила удила и отказалась писать под взглядами проезжающих по дороге водителей! Что она, совсем маленькая, что ли?! Ей почти семь лет уже! Мамочка орала, топала ногами, а потом сказала, чтобы Настя шла вон туда, в кусты при дороге, в которых точно гадили целые поколения автоводителей. И что она желает Насте вляпаться в кучу дерьма, а лучше – чтобы дочь плюхнулась в него прямо тупой мордой! И что от нее, Насти, у нее одни проблемы, и дура она была, что не оставила Настю у бабушки. Потому что с таким неуправляемым ребенком может справиться только такое бесхребетное существо, как бабушка! А еще в кустах живут змеи, и они обязательно Настю покусают!

Настя так и не поняла, почему это бабушка бесхребетная, если тут же заявлено противоположное, что она может справиться с внучкой (Настя знала, что такое «бесхребетность». Мама часто пользовалась этим выражением в отношении своих мужчин). Ну а мантру о том, что Настя суть камень на дороге личного счастья мамочки, слышала уже не один раз, и даже не двадцать. Все сто, точно! Потому закусила губенку и решительно отправилась в кусты, очень надеясь, что там ее укусит змея. Настя умрет в мучениях, и уж тогда мамочка пожалеет, что так ее не любила!

Сейчас Настя иногда думает, что, возможно, мамочка была бы в глубине души даже благодарна этой змее, избавившей от такой вот ходячей проблемы шести с половиной лет от роду. Поплакала бы да и успокоилась. Зато личное счастье! Хотя, скорее всего, Настя ошибается. Мало ли чего ляпнешь в сердцах!