Трезуб-империал - Данилюк Эд - Страница 12

Тишина в комнате привлекла внимание Василя Тарасовича. Он резко выпрямился. Смутился, одернул китель. Кашлянул. Стал пристраивать модель обратно на полку.

— А с кем дружил Рева? — Сквира снова повернулся к Гаврилишину, ловя себя на мысли, что и сам не отказался бы повозиться с моделью. Закрывшись в пустой комнате, конечно.

— Были несколько человек… Орест Петрович предпочитал общаться с людьми, которых интересует хоть что-то кроме работы и домашнего быта, — директор печально чему-то покивал. — Рева любил историю нашего города. Все мечтал собрать отдельную коллекцию монет, которые ходили здесь за то время, что существует Володимир. Рассказывал о городе очень интересно, я даже сказал бы, захватывающе… Ну а мы… Я вот стихи иногда сочиняю, — он смущенно улыбнулся. — Любительски, не для печати. Но все равно хочется с кем-то поделиться, а Орест Петрович был внимательным и благожелательным слушателем. — Гаврилишин закатил глаза и стал отрывисто выбрасывать слова, перейдя на русский язык:

— Туман и ночь. Холодная роса.

Река течет в долине.

Любовь моя, краса моя

И светлая богиня…

Что ж, по крайней мере, национализмом здесь не пахло. Подобные стихи могли, конечно, вызвать оживленную дискуссию, даже драку в определенных кругах, но вряд ли ставили под сомнение место Украины в дружной семье республик-сестер.

— Я, конечно, не специалист, но мне нравится, — одобрил Сквира.

— Правда? — Гаврилишин вновь расплылся в улыбке. — Ну а остальные… Часнык из ПТУ — тоже большой любитель истории. В музее местном помогает. Мне как-то предлагал кружок астрономический создать — он ведь еще и астрономией увлекается. Но только как я официально пробью занятия с детьми после десяти вечера?

— Да уж, — хмыкнул Сквира. — Астрономическая специфика…

— Ну да… Потом Квасюк, тот самый фотограф, про которого я рассказывал… Он рисует аляповатые натюрморты. Коллега Ореста Петровича по кирпичному заводу, Игнатенко, отлично играет на скрипке. В струнном квартете участвует…

— А какие у Ореста Петровича были взгляды? Вы обсуждали с ним политику?

Сергей Остапович рассмеялся.

— Вы не представляете себе, как далек он был от всякой политики. Нет, новости он, конечно, смотрел, но говорить о них ему было неинтересно… — он вздохнул. — Мы на венок деньги выделили. Почетный караул думаем организовать…

— Ну, — капитан поднялся, — не будем вас больше задерживать. Если вспомните что-нибудь, звоните…

— Кстати, — вдруг вмешался Козинец. — Что там с вашим Димой? Сверток он все-таки свистнул?

— Нет, нет!.. — Гаврилишин замялся, будто речь зашла о чем-то неприличном. — Я иногда ему еду приношу. Он из неблагополучной семьи…

Вторник, 21 сентября 1982 г.

Володимир, квартира Резбаня, 06:15.

— Я жертва войны! Меня малолетним гитлеровцы угнали на работы в Германию! У меня справка есть! Меня во времена культа личности и волюнтаризма гноили на Колыме! Только за то, что я верую в Иегову!

— Статья у вас была за национализм, — мягко напомнил собеседнику Сквира.

— Да какая разница, какая статья! Ясно же, что страдаем мы за нашу веру! Но родная коммунистическая партия разобралась с уклонистами! Вот уже двадцать лет, как моя вера разрешена!

Сергей Владимирович Резбань, пожилой мужик, небритый, с всклокоченными волосами, в латаной-перелатанной майке и длинных, до колен, семейных трусах, сердито сверкал глазами. Он кричал, разбрызгивая слюну на головы двоих хмурых подростков, своих детей. Чуть в стороне сидела его жена, одного с ним возраста, в домашнем платье и с такими же всклокоченными волосами, выбивавшимися из-под платка.

— А вы посреди ночи врываетесь в дом честного советского гражданина! — вмешалась она. — Посмотрите, что вы с детьми сделали!

Детям было, как уже знал Сквира, шестнадцать и семнадцать лет. Длинные нескладные мальчишки, костлявые, худые, в точно таких же, как у отца, майках и семейных трусах. И с тем же огнем в глазах.

— Я предлагаю вам самому все сдать, — терпеливо твердил капитан. Он опасался поднимать взгляд на семью Резбаней. Злоба висела в воздухе — материальная, концентрированная, разъедающая. — Это значительно смягчит вашу вину.

— Какую вину?! — взвизгнула женщина. — Вера в Иегову разрешена Советской властью!

— Я инвалид труда! — перенял эстафету муж. — Покорностью и смирением мы заслужили уважение общины! Как вы можете врываться в мой дом!

— Господь все видит и покарает кощунствующих! — снова закричала жена. — Ибо преследуемы мы за веру нашу, за служение Иегове!

Сквира хотел было встрять в их странный диалог, но в квартире уже вновь гремел голос Сергея Владимировича:

— Никого и никогда не пытались мы обратить в веру нашу, как и предписано нашей мудрой партией! Свято блюдем мы законы СССР!

Вот даже как? Неужели младшие Резбани пойдут служить в Советскую Армию, примут присягу и возьмут в руки оружие?

Из дела Сергея Владимировича Сквира знал, что старший сын Резбаня в настоящее время отбывает срок за отказ от призыва. Равно как и внук от одной из дочерей.

— Нет оправдания произволу! — заходилась криком жена. — Вы не предъявляете обвинений! Не приводите свидетелей! Но дом уже вверх дном перевернули! А здесь дети живут!

Младший, который ростом был выше отца, вдруг скорчил гримасу, силясь заплакать. Слезы ему никак не давались. Невооруженным глазом было видно, что он, несмотря на свои смирение и покорность, которыми столь гордился отец, с гораздо большим удовольствием полез бы сейчас в драку.

Двое заспанных, несчастного вида понятых испуганно жались к двери. Они нервно переводили взгляды с исходивших криком соседей на методично рывшихся среди вещей милиционеров, а затем на сидевшего за единственным в доме столом капитана КГБ…

— Предлагаю вам добровольно… — продолжал бубнить Сквира.

Он тяготился происходящим. Далеко не в первый раз принимая участие в подобных обысках, капитан все равно чувствовал вину за свое вторжение в чужую жизнь. Сейчас он черной завистью завидовал Козинцу, который уже наверняка встретил на вокзале дочку Ревы и отсыпался в тишине и уюте собственного дома. Эх, знал бы Чипейко, чем приходится заниматься!

— Даже нацисты не подвергали верных последователей учения Иеговы подобному произволу! — никак не успокаивалась жена Резбаня.

Это было совсем уж возмутительно. Сквира с искренним изумлением поднял на нее взгляд. Та и сама сообразила, что сморозила глупость, стушевалась и замолчала.

— Советская конституция гарантирует всем гражданам СССР свободу вероисповедания! — тут же, как ни в чем не бывало, перехватил инициативу Резбань. — По Хельсинским соглашениям, подписанным лично Леонидом Ильичом, в нашей стране…

Вдруг один из милиционеров резко разогнулся, держа что-то в руках, подошел к понятым и показал им свою находку.

— …запрещается дискриминация религиозных меньшинств! — продолжал Сергей Владимирович, но негодования в его голосе явно стало поменьше. Он следил за милиционером беспокойным взглядом. — Конвенция ООН по правам человека, за которую, в том числе, проголосовала и наша миролюбивая страна, дает неограниченное право выбора верований…

Милиционер положил перед Сквирой небольшую тетрадку в двадцать четыре страницы. Пахло от нее, как и от всего в этом доме, нищетой и какой-то тоскливой безнадежностью. На обложке виднелся незамысловатый рисунок. Поверх него шло название: «Сторожевая Башня».

Резбань запнулся и умолк.

— Я предлагаю вам самому… э-э-э… все сдать, — опять сказал Северин Мирославович. — В последний раз предлагаю.

Сергей Владимирович вздохнул и медленно поднялся с кровати, на которой сидел вместе с женой. Все еще колеблясь, подошел к соседней койке, где примостился один из его сыновей, и начал рыться под матрасом.

Ну конечно! Где же еще!

Спустя мгновение он вытащил на свет божий еще два экземпляра журнала.

— Понятые! — тут же отреагировал Сквира.