Письмо с вулканического острова (Рассказы) - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 23

— Как тебя зовут?

— Клавдий.

— Какое странное имя… Ты с Таней учишься?

— Я живу в этом доме.

— Вот как? А почему я тебя не видела? Ты какое варенье любишь: клубничное или из черной смородины?

Клавдий сидел на кончике табуретки и внимательно наблюдал за женщиной, хлопотавшей на кухне. Он обратил внимание, что у нее усталое лицо и среди желтых волос проступают седые нити. Движения у нее были уверенными и вместе с тем торопливыми. То ли она спешила поскорей напоить его чаем, то ли вообще привыкла к вечной спешке.

Мальчик не мог понять перемены, которая произошла с Таниной мамой. Он настороженно смотрел на нее и вдруг уловил в чужом лице знакомые черты своей подруги. Это открытие почему-то обрадовало его. И ему стало легче.

Наконец Танина мама разлила чай и села напротив Клавдия. Она помешала ложечкой и исподволь рассматривала защитника своей дочери.

— Ты давно дружишь с Таней?

Клавдий задумался, и ему показалось, что он дружит с Таней всю жизнь.

— Уже целый год, — ответил он.

— А что же ты не заходишь к нам?

— Да так, — выдавил из себя мальчик.

Некоторое время они сидели молча и пили чай. Клавдий пил, не желая обидеть маму. Он не чувствовал вкуса варенья. Чего стоит варенье, когда Таня одна ходит по улицам и переживает обиду. Клавдий подумал о подруге и укоризненно посмотрел на хозяйку дома. Она уловила это и, словно желая оправдаться перед ним, сказала:

— Трудно мне с Татьяной. Она все норовит сделать по-своему.

Теперь она жаловалась мальчику на непослушную дочь, на вечные заботы. Вероятно, ей давно не с кем было поделиться своими тревогами, и она избрала для этого мальчика, который совсем недавно готов был броситься на нее с кулаками.

А он внимательно слушал ее, и было похоже, что ее слова вызывают у него сочувствие. Но он не простил ей пощечину. Он только старался разобраться, как эта женщина, мягкая и в чем-то беспомощная, могла поднять руку на свою дочь.

— Вот и вспылишь, не выдержишь, — говорила она, как бы отвечая на его мысль.

Но ее слова не смогли растрогать мальчика. Он вдруг снова извлек из ножен оружие.

— Все равно ее нельзя бить, — сказал он.

Оружие было уже не таким острым, но оставалось прямым и непреклонным. И чтобы смягчить удар, мальчик вдруг сказал:

— Таня хорошая.

Эти слова сами вырвались у него. Танина мама посветлела. И он почувствовал, что она любит Таню.

Чаепитие подходило к концу, Клавдий сделал большой глоток и, переведя дух, сказал:

— Спасибо.

— На здоровье, — отозвалась хозяйка.

— Мне пора.

Он встал. Танина мама тоже поднялась, не зная, что предложить еще этому неожиданному гостю. Некоторое время они стояли, выжидательно глядя в глаза друг другу.

Ему вдруг захотелось сделать что-то приятное этой грустной женщине, но он еще не до конца простил ее и поэтому заторопился.

Она проводила его до двери и, когда он бросил «до свиданья» и шагнул за порог, сказала:

— Приходи к нам.

— Спасибо!

Она стояла на площадке, прислушиваясь к его удаляющимся шагам, и чувствовала удивительную легкость от мысли, что он бежит к Тане и что у ее дочери есть такой смелый и неотступный защитник.

Я говорю:

— Черное!

Они говорят:

— Белое!

Я смеюсь, а они угрюмо смотрят в одну точку.

Нас трое. Нас всегда было трое. А теперь их двое, а я один. Мы вдруг стали по-разному думать, по-разному жить. Мы не понимаем друг друга, как люди с разных планет.

Она говорит:

— Стойте!

И они стоят.

Она говорит:

— Бегите!

И они бегут.

Даже когда она ничего не говорит, они все делают так, как ей угодно. Они униженно заглядывают ей в глаза, стараясь прочесть в них все ее желания.

И если они прочтут: «Киньтесь в ледяную воду. Прыгните в костер», — они все это сделают.

А я не желаю! Я не желаю ходить за ней как тень и не желаю читать в глазах ее желания!

Они пусть идут к ней, а я устал. Я бросаю на пол свой сенник, раздеваюсь, тушу свет и ложусь спать. Я, слава богу, устал за день: нарыл двадцать ведер картошки. И у меня есть только одно желание: спать! Может быть, они железные, у них не ноет поясница и не слипаются глаза. Это их дело. А я натягиваю одеяло на ухо и закрываю глаза. Спокойной ночи!

Я лежу на полу, а рядом на высокой деревянной кровати спит тетя Поля, наша хозяйка. Она ложится рано. Еще раньше, чем я. Тетя Поля очень старая. Но когда нужно наметать огромный стог, то приглашают ее как специалиста. Она стоит на маковке стога и так ловко раскладывает сено, что стог никогда не завалится. И если надо заложить картошку в бурты, тоже приглашается тетя Поля. Она старенькая, но ее глаза видят то, что не каждому дано увидеть.

Тетя Поля спит на кровати, а мы, как три богатыря, спим у ее ног. Сейчас только один «богатырь» на своем посту. Остальные изменили и мне и тете Поле. Мои друзья с ней.

Они с ней, а я поворачиваюсь на другой бок и засыпаю.

Утром в поле она смотрит на меня немного виновато. Я стараюсь не попадаться ей на глаза. Но со стороны я часто наблюдаю за ней. Мне просто любопытно выяснить, как могли мои товарищи попасть в рабство к такой ничем не примечательной девчонке. Она худенькая, узкоплечая. Подстрижена она под мальчика. Глаза у нее… Ну и что из того, что глаза у нее большие и серые! А может быть, они не такие уж серые. Говорят, цвет глаз у женщин зависит от платьев и кофточек.

Эти двое, конечно, выбирают картошку на соседней борозде. Они бы и ее ведро тащили. Но она не разрешает им делать это. Тащит сама, хотя ей трудно, потому что она хрупкая. Ей вообще не следовало ехать на картошку. Тогда бы мы никогда и не встретились с ней.

Я работаю далеко от них. Работаю молча. Я все время сержусь и вымещаю свою злобу на ведре, которое звенит от летящих в него картошек. А к вечеру я чертовски устаю и ложусь спать. Я чувствую себя обиженным и долго не могу уснуть. Мне скучно лежать без сна, и я думаю.

Я думаю о черных ботинках, которые присмотрел в магазине и обязательно куплю, если раздобуду денег. И о нотных значках — это я начал изучать ноты. И о том, как будущей весной поеду на Волгу.

И тут эти двое вваливаются в мои мысли. Ну и что из того, что они тоже собираются ехать на Волгу? Это не дает им права бесцеремонно хозяйничать у меня в голове.

Басовый ключ похож на большую запятую, а скрипичный — на букву из неведомого марсианского алфавита. Первая линейка — ми, вторая линейка — соль… Что же, я должен повторять всю нотную грамоту, чтобы выжить их из своих мыслей?!

Мало того, что они пришли в мои мысли сами, — они привели с собой ее. Я встречаю ее негостеприимно, как непрошеного гостя. Но не гоню ее. Я привык к ней. Я терплю ее в своих мыслях потому, что по природе своей я человек не злой. Да мне до нее нет никакого дела. У меня к ней даже несколько покровительственное отношение, потому что она хрупкая и беспомощная. И мне начинает казаться, что она вовсе не виновата, что два моих друга посходили с ума и ходят за ней тенью. Ей, может быть, это вовсе и не надо. Подумаешь, рыцари!..

Последние дни я сержусь на них больше обычного. Они меня всем раздражают. И в первую очередь своим снисходительным отношением. Они все время делают вид, что знают нечто такое, о чем я и не догадываюсь. Они хотят, чтобы я спросил их о чем-нибудь. Так не бывать этому!

Я гордо ложусь спать в девять часов вечера. Я не могу уснуть потому, что время детское, и потому что я немного привык к картошке и не так устаю к концу дня. Я мог бы куда-нибудь сходить, но нет желания. Никто мне не нужен, а быть четвертым лишним я не желаю. Да к тому же мои друзья перестали меня звать с собой. Ну и не надо! Проведу еще один вечер в обществе тети Поли.