Лугару (СИ) - Лобусова Ирина - Страница 46

На следующую ночь этого человека не принесли в камеру. Он прекрасно знал, что от пыток тот умер на допросе. Откуда он знал это, не имел вообще никакого понятия.

Больше интересных запахов не было. Он стал дышать с присвистом, тяжело, задыхаясь в этой лавине отчаяния. И так было до того момента, как его вместе со всеми остальными заключенными вывели во двор тюрьмы и погрузили в автозак.

Такие перевозки всегда происходили ночью, ведь ночью легче было прятаться и прятать. А потому запах людского страха ночью лишь увеличивался — он был просто невыносим.

Дернувшись и страшно заревев, двигатель вдруг заглох. Задрожав старым железом, автозак остановился. Приехали. Щелкнул замок на двери. Раздался дикий собачий лай. Хриплый голос скомандовал:

— Руки за спину! На выход.

Он спрыгнул из автозака на жирную, чуть прелую землю. Накануне днем шел дождь, и земля успела впитать свежесть от прохладных струй. Это был очень приятный запах. Перед ним вырос бетонный забор — в сплошной темноте.

Забор был сконструирован из тяжелых бетонных плит, над которыми поверху тянулась колючая проволока. Освещения не было. Но вдоль узкого прохода между дверьми автозака и металлической калиткой в плите стояли охранники с оружием. В одной руке они держали винтовки, нацеленные на заключенных, в другой — поводки, на которых бесновались псы. Это были большие овчарки с оскаленными пастями. С их клыков капали белые хлопья пены. От дикого лая заключенные инстинктивно вжали головы в плечи и сбились в кучу. Охранники прикладами погнали эту толпу к бараку.

Он инстинктивно пригнул голову, входя в узкую дверь. Они оказались в обширном дворе, застроенном какими-то одноэтажными, темными бараками без окон. Их загнали в первый слева барак — деревянное сооружение без единого окна.

Он был огорожен колючей проволокой. Где-то рядом находился вольер, в котором выли голодные псы. Он понял, что их специально морят голодом, чтобы натравливать на людей, и содрогнулся. От этого воя несло мертвечиной. Он вдруг подумал о том, что если выживет, если вырвется из этого ада, его чувствительность станет причиной многих страданий.

Внутри барака было сыро и холодно. Никакой мебели. Не было даже обыкновенных деревянных нар, как в тюрьме. Ничего, только утрамбованный земляной пол, на котором попадались жесткие устюки. Это означало, что раньше на месте страшного лагеря было обыкновенное поле.

Измученные заключенные стали роптать, а затем без сил опускаться на этот земляной пол. Он прекрасно понял, почему барак был именно таким. Людям, предназначенным на убой, людям, которых должны перестрелять в течение одного или двух дней, удобства не положены. Им они уже ни к чему.

Это был НЕ ЛАГЕРЬ. Это было МЕСТО ДЛЯ КАЗНИ, специально построенное за пределами города. Понятно почему. В черте города, даже в знаменитой тюрьме на Люстдорфской дороге, нельзя расстреливать сотнями. Рано или поздно шум может просочиться наружу. Срочно требовалось место, где можно было бы проводить массовые казни. Именно такое место и оборудовали на шестом километре Овидиопольской дороги, недалеко от города. Об этом лагере ему говорил чекист. Место, из которого никто не выходил живым. Никогда.

Он вдруг почувствовал, как из каждой поры его тела начинает сочиться страх — с невыносимым запахом гнилой рыбы, к которому примешивается немалая толика запаха свежей крови, в который превратилась мучающая его ярость. Ярость, страх, гнев, отчаяние, боль — все это вместе вдруг словно взорвало его рассудок, и, не понимая, что делает, он взвыл страшным голосом туда, вверх, в молчащее небо, в деревянную крышу барака, сквозь щели в которой просвечивался желтоватый плоский диск луны.

Грохнул замок на двери. Резкий луч фонаря высветил испуганные лица заключенных. В барак ворвались двое НКВДшников в форме, с пистолетами, нацеленными на людей.

— А ну молчать, мать вашу!.. — громко заорал один. Второй, испуская гнусные ругательства, выстрелил в потолок, сбив ворох деревянных щепок и щебня.

— Еще раз, суки, хоть звук, всех на хрен перестреляю!

В бараке наступила мертвая тишина. Он резко замолчал — но не от страха. Его поразили две странные вещи. Первое — полное молчание собак. Псы в вольере вдруг замолчали так, словно им заклеили пасти! А до этого они разрывались страшным, истошным воем. Теперь же наступила мертвая тишина.

И второе — от вошедших чекистов страшно несло… едой и «Тройным одеколоном». Это было что-то новенькое в его коллекции запахов, и он стал принюхиваться особенно тщательно.

Ну да, еда. Копченная колбаса, шпроты, сало с чесноком, сливочное масло, вареные яйца, белый хлеб… Похоже, они жрали все подряд, как свиньи, и жрали много. Острый аромат еды… И в нормальном состоянии способный вызвать лишь тошноту. Но теперь к этому странному запаху продуктов примешивался аромат «Тройного одеколона».

Этот запах был таким сильным, что перебивал все остальное. Просто доминировал над всем. Он не мог этого объяснить.

Поругавшись еще немного, чекисты ушли, оставив после себя этот страшный запах. Запах, который теперь будет преследовать его все время.

На рассвете над лагерем взвыло нечто вроде сирены. Двери барака распахнулись. Заключенные с трудом поднимались с сырой земли.

— Выходить наружу! Строиться!

Передвигаясь с трудом, люди выползали наружу. Вокруг были бараки, и из них так же, с трудом, выходили люди. Звук смолк. И над всем этим плыл запах «Тройного одеколона» — запах, который сводил его с ума.

Когда их вернули в барак, снова появились солдаты. Они отсчитали десять человек — не по порядку, а просто вразброд, и увели с собой.

Забившись в угол, он закрыл глаза. В барак больше никто не вернулся. Он попал в мир, о существовании которого мало кто знал. Мир, скалящий зубы за непробиваемым бетонным забором. Он мог лишь представлять себе масштабы той правды, которую ему только предстояло узнать.

А правда заключалась в том, что все происходящее даже тщательно фиксировалось на бумаге. С дотошной скрупулезностью — одеколон, еда…

Советская система отличалась излишней страстью к обилию документов. Любое действие внутри государственного механизма должно было сопровождаться специальным приказом с гербовой печатью. Поэтому строго записывались: сотня револьверных патронов, пять пачек щелока, три половые тряпки, мыло хозяйственное один кусок, одеколон «Тройной» один флакон, литр спирта питьевого и три талона на усиленное питание по норме летного состава ВВС, плюс денежная премия в размере 95 советских рублей.

Именно столько ресурсов уходила на одну массовую казнь в течение одного дня в лагере НКВД. Массовую — за один день около 100 человек. По документам именно так выглядел расстрел. А все это получал палач и его подручные, расстрельная команда, которые выходили на такую специфическую работу в месте, скрытом от посторонних людских глаз.

Расстрелы, как правило, производились во время рабочего дня — с девяти утра до шести вечера. Но иногда, из-за спешки и чересчур большого количества приговоренных, коменданту расстрельной команды приходилось работать сверхурочно.

Впрочем, начальством это всячески поощрялось. Стахановское движение охватывало все отрасли промышленности и производства. И борцы с «врагами народа» не могли остаться в стороне.

Между различными отделами НКВД шло соцсоревнование: кто больше выявит врагов и кто больше пустит их в расход. Термин «пустить в расход» придумали как раз в НКВД.

В Одессе казнили в разных местах. До 1935 года приговоренных к высшей мере расстреливали во дворе Тюремного замка на Люстдорфской дороге. Для этого во дворе были построены специальные каменные бараки — как раз для казней.

Трупы расстрелянных захоранивали по ночам в траншеях на городских кладбищах. Больше всего — на Втором христианском, которое находилось через дорогу.

Иногда, раскапывая места для свежих могил, могильщики находили трупы людей, убитых из огнестрельного оружия. Все раны располагались в затылочной части головы, с разбросом в два-три сантиметра. Очень редко, когда встречалось две раны. Чекисты работали профессионально, и начальство следило за экономией патронов. Сто патронов — сто человек, не больше и не меньше. Иногда трупы были обмотаны колючей проволокой. Такие были в самом низу могильников, словно их тщательно прятали от людских глаз.