Счастье на снежных крыльях! (СИ) - Гусейнова Ольга - Страница 6

В этот раз любопытство пересилило: не стала засовывать руки под мышки, а осторожно приподняла ладонь и с облегчением и восторгом увидела под ней чистую, здоровую кожу. «Перчатка» осталась на руке, и я спешно приложила ладонь к щеке, потом успела задницу вылечить, но, как только таинственное кружево исчезло, время чудес тоже завершилось. Зато есть захотелось с такой силой, что вспомнила про птиц, специально клюющих камешки и песок. Я бы, пожалуй, тоже проглотила камней: почти не сомневалась — переварятся.

Благодаря чудесам я невольно подумала о невероятном — существовании какой-то магии. Красивой и полезной. Назовем это явление хотя бы так, пока не разберусь, что со мной творится. А то крылья, теперь вот снежные перчатки и никого, чтобы объяснить откуда и зачем.

К концу третьего дня моего похода в неизвестность сил больше не осталось. Упав в снег, я жадно ела его, пока не отключилась. А вот четвертая встреча с «сынком» оказалось поворотной в моей дальнейшей судьбе: наконец-то встретила местных жителей!

Сначала я почувствовала боль в руках и ногах, потом ощутила мерное, ритмичное покачивание. С трудом приоткрыв глаза, к вящему удивлению, увидела, что меня, подобно крупной добыче на охоте, привязали к толстому суку и несут. Точнее, везут двое аборигенов, ловко и синхронно скользя по снегу. Сквозь дымку, застилавшую глаза, я разглядела смуглые до черноты, сморщенные лица незнакомцев в меховой одежде, показавшихся мне гуманоидами. С этой мыслью я снова провалилась в темноту.

Плен

Ощутив влажную ткань под щекой, я жадно прижалась к ней губами и попыталась высосать воду. Жажда мучила настолько сильно, что все мысли были только о том, как бы напиться. Увы, удалось лишь смочить губы и опухший язык. Зато я вырвалась из мутного, обморочного забытья и, разлепив глаза, увидела мокрые камни, на которых растянулась, положив голову на руку. Другой рукой пошлепала по маленькой грязной лужице и только потянулась к желанной воде, охнула от боли — в спину больно ткнулось что-то острое. Затем снова и снова, дальше досталось заду и ногам. С мучительным стоном я приподнялась и огляделась, обмирая от страха и радости.

Меня поместили в большую квадратную клетку со странными прутьями. Кажется, из костей какого-то гигантского животного, связанных между собой кожаными веревками. Даже страшно представить размер зверюги с такими-то костями. Сразу вспомнились скелеты динозавров из берлинского музея естествознания. Дверь в противоположном углу тоже завязана веревками. Обернулась и увидела рядом неглубокую большую миску с прозрачной водой. Моей радости не было предела, вот только поднять эту тяжелую каменную посудину не смогла. Да плевать на подобные сложности! Склонившись над миской в три погибели, я, как собака, пила воду — чистую, холодную и такую прекрасную!

Вдоволь напившись, я вновь осмотрелась. Другая серая посудина, больше похожая на тарелку, была почти до краев наполнена какой-то бежево-серой массой. Нос сразу уловил запах еды, живот призывно заурчал. Попробовала пальцем — вязкое теплое варево. Понюхала, лизнула. Еда! В следующую секунду я хватала ее руками и быстро отправляла в рот; жадно глотала, не чувствуя вкуса, — лишь бы насытиться! Не до вкусовых ощущений. И только когда начала выскребать остатки варева, поняла, что оно напоминает овсянку. Неплохо и, надеюсь, питательно. Сытно уж точно.

Утолив главные потребности, совершенно не дававшие думать ни о чем другом, я оценила свой вид: мокрая, грязная, волосы спутанной массой свисают вдоль лица, уже не белые, а грязно-серые крылья беспомощно лежат на камнях. Шлем и очки исчезли, как и кроссовки с носками. Часы тоже где-то посеяла. Мои босые ступни в серых разводах подсохшей глины и ярким розовым лаком на ногтях довели до слез: картина полной обездоленности и горести. До чего я докатилась?!

Крыло обожгло острой болью, я обернулась, смахнула слезы и, наконец, увидела, куда меня занесло: в настоящую первобытную деревню на небольшом заснеженном плато. Моя костяная клетка, притулившаяся к скале, находится в центре; вокруг высятся белые горные пики. От костров у приземистых юрт, а может чумов, короче, примитивных жилищ, сделанных из шкур, поднимается дым. На небосклоне бледно-лиловый полумесяц «отца» — значит сейчас день в разгаре. Сколько же я провалялась в беспамятстве?

Тем не менее, поселение-стойбище дикарей, вода и еда, и даже эта костяная клетка-тюрьма, ужаснувшая вначале, принесли непередаваемое облегчение. Я не одна среди безмолвия бесконечных гор, не одна в этом мире — вот главное! С радостно колотящимся сердцем я присмотрелась к детям, собравшимся вокруг клетки и откровенно глазевшим на меня. Одетые в меховые шкуры маленькие жители снежного мира выглядели весьма примечательно: такие же темные до черноты, сморщенные лица, как и у тех взрослых, что тащили меня сюда связанную, словно дичь, но ниже ростом. И тут в голове взорвалась ужасная мысль: а вдруг они питаются человечиной?

Я вздрогнула, холодная, липкая волна страха прошила меня от макушки до грязных голых пяток. Да еще дети, вооруженные длинными острыми палками, с голодным любопытством смотрели на меня, слабую, беспомощную пленницу. Тут один из них подскочил к клетке ближе и снова ткнул мне в бок палкой, заставив зашипеть от боли и отшатнуться к скале. Следом в меня полетели камни, причем крупные такие булыжники. Я пыталась спрятаться, увернуться, укрываясь крыльями, прятала голову, а маленькие дикари продолжали свое гнусное дело. Это они от нечего делать развлекаются так, причиняя боль живому разумному существу? Зоопарк устроили!? Неожиданно во мне вскипела дикая ярость. За что так со мной? Что я сделала этим мелким злобным паршивцам?

Произошедшее дальше я вспоминала с содроганием. Взмахнула крыльями и, заревев от бешенства, ринулась на прутья, чтобы дотянуться хотя бы до одного поганца и надрать ему уши. Горькое «увы», видимо, в этом суровом, чужом мире будет постоянным разочарованием. Коснувшись костяных прутьев руками и крыльями, я захрипела от невыносимой боли. Отшатнулась, но задела крылом кости с другой стороны. Так бы и металась в клетке, отчаянно воя, рискуя заживо сгореть от опалявшей меня боли, но единственная в тот момент мысль, куда бы спрятать огромные неуклюжие крылья, неожиданно исполнилась. Несколько дней назад бывшие белоснежными, а теперь сплошь в черных подпалинах и крови, крылья покрылись дымкой, туманом, и — растаяли, словно втянулись в спину. Кажется, я кожей почувствовала это движение.

Опешив, я закрутилась волчком: крылья действительно исчезли, а сама ощутила знакомую легкость движений, когда сзади ничего не тянет, не мешает. Только вот голод начал терзать меня с новой силой. Отступив к скале, я со слезами смотрела на красные обожженные ладони, потом глянула на мелких жестоких гаденышей, с еще большим азартом примеривавшихся ко мне, теперь они обменивались между собой короткими лающими фразами. Задумали новую «шалость»? Еще я увидела кромку-ауру — едва заметное, видимо, появившееся после моего прикосновения сияние вокруг прутьев-костей. Это какая-то энергетическая защита? Или… все-таки магия? А то представить здесь генератор на фоне чумов и костров было просто невозможно. Значит, магия…

В магию верилось больше, хоть и смешно от самой мысли о ней.

Хотелось потереть лицо, чтобы проснуться, наконец, от этого кошмара. Остановила обгоревшая кожа на ладонях. Так мы и стояли, глядя друг на друга: я — босиком на мокрых камнях, хотя вокруг клетки утрамбованный множеством ног снег, а на свободе — издевавшиеся надо мной дети. Родители — более крупные и высокие аборигены, мелькавшие то тут то там, в жестокие детские игры не вмешивались. Кто из них женщины, а кто мужчины я могла предположить лишь по размерам. Объемные меховые одежды скрадывали другие различия.

В этот момент я увидела немного сгорбленного, похоже, от старости, мужчину в красивых белых шкурах. Он не спеша шел к клетке и выделялся из толпы аборигенов одеждой и почтением, что оказывали ему другие. Незнакомец в белой шубе явно непрост и обладает здесь властью. Но не почет и подобострастие остальных дикарей были причиной моего внимания к этой личности. «Личность» гордо ступал по снегу в моих оранжевых «найках», нацепив на голову очки и шлем. Приоделся, мародер проклятый! Даже страх пропал, сменившись презрением.