Вначале будет тьма // Финал - Веллер Михаил - Страница 25

Наша первая зима вместе была нелегкой. Из-за очередных санкций пропала крупная партия товара, Андрей остался с долгом перед заказчиком. Я работала флористом, моей зарплаты едва хватало на продукты и квартплату.

Часто мы останавливались на углу Покровки и Солянки и поглядывали то на итальянскую закусочную, то на магазин художественных принадлежностей. Ежась от ветра, спорили, купить ли нам пиццу или краски – в том году я много и со страстью рисовала. Иногда Андрею удавалось что-то продать, и тогда он дожидался меня с горячей пиццей, пока я бродила, подбирая нужную бумагу и самые лучшие в мире карандаши.

Моя игра в художника продлилась всего двадцать четыре месяца, но пришлась на самые безденежные годы. При этом я всегда знала, что не буду мастером и что это не настоящее мое призвание, не моя страсть, не моя дорога, но какой-то подступ к призванию, страсти, дороге.

Мне нравилось одинокое время, которое я проводила у холста, я была благодарна, что такое время возможно. Как будто я выключалась из хода причин и следствий и соединялась с теми, кто сто, двести, триста лет назад точно так же смотрел на белый лист, изо всех сил собирая внимание и впечатления, чтобы выплеснуть их и воплотить.

С наступлением весны у Андрея дела поправились, он пропадал целыми днями, между встречами посылая короткие сообщения: «жив». В городе то и дело взрывали. Но Андрей опережал мои встревоженные эсэмэски. Наверное, это было безрассудно, но весной и летом я много гуляла. В конце концов, взорвать могли и наш дом. Какой резон сидеть взаперти?

Мне нравился Парк Горького: проститутки, подростки, сумасшедшие, уверявшие, что были похищены инопланетянами. И тут же йогические и танцевальные сборища, фокусники и уличные музыканты, блошиный рынок с тысячью мелочей.

Парк оставался, несмотря на теракты, почти курортной набережной. Глядя на скейтеров и девушек загорающих топ-лес, я стала думать, что, возможно, вечность действительно существует и всегда повторяется. В вечных ситуациях, неловкостях и близости, улыбках и слезах, вечном воздухе и тревоге – о теракте или невыключенном утюге.

В детстве я смотрела фильм, название которого забыла, он был про любовь и будущее, в котором появился неизлечимый вирус. Главные герои там ресторатор и худая девушка-биолог.

Он рассказал ей, что бросил больную подругу и всякий раз, когда кто-то оказывается близко, ему хочется сделать больно.

Она рассказывала в ответ, что у людей постепенно отключатся чувства: обоняние, осязание, слух и, наконец, зрение. И что неминуемо эта болезнь доберется до всех. И что она не может иметь детей, потому что переболела анорексией, что она ест жадно и неаккуратно, и все, наверное, будет нормально, если он останется сегодня с ней.

Почему я запомнила этот фильм? Может, потому, что было время, когда я ела по одному яблоку в день, весила 39 кг. И не потому, что не было еды, а потому, что мне было противно чувствовать себя сытой. Или потому, что я, как и героиня-биолог, думаю, что ничего не случится, все будет нормально, если Андрей вернется сегодня не поздно. Или из-за детей, которых у меня тоже не будет.

Программу зарубили, как и следовало ожидать.

Наверное, наступит день, когда я перестану замечать ее присутствие в квартире, буду смахивать пыль, как с тумбочки, но пока помню – замечаю, думаю о ней. Поливала цветы, подкармливала червей и украдкой посматривала на нее. Она красивая, маленькая, похожа на кабачок-переросток. Умом я этот кабачок, конечно, ненавижу. Ненавижу понятно почему, тут и объяснять нечего. Кабачок, созданный, чтобы грубо остановить дыхание цивилизации, остановить, не считаясь с таким нюансами, как, например, слияние плоти и техники в жизнеподдерживающем симбиозе.

Если я сосредоточусь, то могу даже представить, что изменится в мире после ее включения: наступит непоправимое для нас, мир разделится на до и после, как для ребенка разделяется мир на до и после развода родителей, до и после их смерти. То, что останется, не только потеряет свою часть, но навсегда будет искажено шрамом произошедшего. Мы – технологии и люди – слишком срослись, чтобы разделение прошло безболезненно.

Ненавижу умом, но и люблю, пора признать. Когда появилась симпатия? Наверное, в тот момент, когда я заметила у Андрея эту интонацию. Как будто он говорит о проблемном ребенке. Тут меня переклинило: я пригляделась и увидела, что для Игоря, Андрея, Философа кабачок – и игрушка, и искра, и настоящее дело. Дело заставляет их раскрываться, проявляться, оно мирит их и требует действительно видеть друг друга. В общем, спасибо, подруга, ты тоже соединяешь людей. Что-то вроде этого.

И второе, главное, что трудно сформулировать: ведь этот кабачок может наконец что-то действительно изменить. По-настоящему, как ничто, как не изменит ни одна петиция, ни одна книга, ни один фильм. Просто поставит всех в известность, что на самом деле происходит, если оно происходит. Покажет, что зерна, что плевела.

Не знаю, как там насчет Апокалипсиса в первоисточниках, но в моих фантазиях это что-то вроде того, что может произойти, если бомба сработает. Это и будет суд, и каждому воздастся за то, кто он и что он. Не виртуально, не иерархически, а действительно. Будем ходить голенькими, без виртуальных вуалек, мантий, доспехов. И подует настоящий ветер, а не этот протухший кондиционерный воздух.

Купить соевого молока!!!

Гала теперь нечасто виделась с родителями. Раньше они любили собираться втроем по пятницам и ужинать в каком-нибудь хорошем ресторане, но после появления Марка (и его начавшейся взаимной нелюбви с ее отцом) многое изменилось. Когда разговор шел по телефону, то Гала обычно разговаривала с матерью и, если в беседу вмешивался отец, у нее почти сразу появлялись неотложные дела. Повесить трубку, сославшись, например, на срочный звонок по другой линии, несложно. Другое дело, когда ты находишься с родителями с глазу на глаз: как опытные боевые противники, сидя друг напротив друга, они вели игру на поражение – кто первым нападет, кто даст слабину? Будь ее воля, Гала и вовсе свела бы встречи с родителями до одной в год, если не меньше, но семейные праздники все же случались чаще и требовали ее присутствия. Тем более когда речь шла о дне рождения самой Галы.

В тот день все начиналось неплохо: они решили пойти в старый добрый «Пушкинъ». Он сильно обветшал, но вместе с тем стал как-то уютнее: позолота облезла, вензеля поотбились, а мраморный пол кое-где потрескался. Вышколенных официантов, которых, по легенде, раньше набирали исключительно из студентов актерских вузов, сменили бойкие и живые юноши и девушки попроще. Что осталось неизменным, так это кухня: здесь по-прежнему подавали лучшие в городе миндальные круассаны. Гала помнила, как ребенком буквально рыдала от того, что они были такого небольшого размера и съедались за несколько мгновений – удовольствие мимолетное, как дымка.

– Да, интерьер уже не тот и официанты из приезжих, но здесь все равно неплохо, правда же? – сказал отец, улыбнувшись Гале, когда все сели и сделали заказ.

– Ты прав, папа, я рада, что мы пришли сюда.

– А как иначе, кто же еще тебя знает так хорошо, как мы с мамой, ну?

Гала привлекла внимание официанта.

– Кофе, пожалуйста, сразу. С ликером.

– Ты сегодня здорово выглядишь: все же платья тебе идут куда больше брюк.

– О боже, только не начинай, пожалуйста, акцентировать на этом внимание – я терпеть не могу платья и хотела бы поменьше думать о том, как мне сейчас некомфортно.

– Дорогой, давай поговорим о чем-то другом, а? – спросила мама. Она сильно постаралась по случаю дня рождения дочери и надела все самое лучшее: серьги с зелеными и синими сверкающими кристаллами, шелковое платье в восточном стиле с веточками и соловьями на подоле. Она всегда любила принарядиться и в глубине души страдала от того, что дочь не разделяет с ней этого увлечения. Кому, спрашивается, она передаст свои драгоценные перстни, клатчи, броши?..