Обман (СИ) - Субботина Айя - Страница 40

У Кукушки взгляд пойманной на вранье лгуньи.

И становится противно, что именно в этот момент она держит на руках ни в чем не виновную девочку. И от всей души хочется, чтобы малышка действительно оказалась дочерью Червинского, потому что тогда бы она была в надежных руках.

— Одевайся, красавица, — говорю уже без сарказма, потому что от злости распирает изнутри. И на этот раз итальянка не орет, когда я забираю у нее девочку. — Посмотрим, что там за Наташа.

Пока Кукушка одевается, я меняю Лизе подгузник, переодеваю в теплые новые вещички и думаю о том, как было бы классно просто взять — и оставить девочку себе. Без всяких тупых тестов. Просто себе. Чтобы у девочки было нормальное детство, а не череда «папочек», которых ее мамаша будет пытаться развести на деньги. Или — такая перспектива более возможна — итальянку просто лишат родительских прав и девочку ждет «полная интересного» жизнь в детском доме.

— Марик, а если Лиза не от тебя? — Я говорю шепотом, чтобы не посвящать Кукушку в свои планы.

— Да я почти уверен, что не от меня.

— Что ты будешь делать? Ее нельзя оставлять этой мегере.

Все-таки Червинский — мужчина. Природа заложила в них инстинкт охоты и размножения, а вот забота о потомстве у них далеко не всегда на первом месте. Тем более — забота о чужом потомстве. Поэтому Марик, с видом «я же не могу усыновлять всех сирот», пожимает плечами. И ведь даже винить его не в чем.

Но тут Марик снова меня удивляет встречным вариантом решения.

— Я уже нанял людей, которые найдут выход на родителей Бель. Если отец девочки не я, думаю, бабка с дедом не останутся равнодушными, если встанет вопрос о будущем девочки.

Гениально. Почему я сразу лоб этом не подумала?

— Видишь, — придерживая девочку под голову, я поднимаю ее «столбиком» и даю посмотреть на Червинского, — он у нас умный, а зачем-то притворяется.

— Сказал бы я тебе… — Марик делает вид, что сердится, но в глазах целые табуны смешинок. — Но не при детях.

Когда мы приезжаем в полицию, дело уже идет полным ходом.

Пока улаживают какие-то формальности, Вера меряет шагами коридор и уже даже не пытается делать вид, что ей все равно.

Если честно, ее вопрос о том, что будет с девочкой, застал меня врасплох. Потому что, хоть мне очень жаль ребенка, я не готов начинать свою жизнь с усыновления, если бы об этом действительно встал вопрос. И хорошо, что идея с итальянской родней пришлась по душе моей адской козочке. Тут уж я точно не буду сидеть в стороне и сделаю все, чтобы строптивые старики забрали внучку.

Чуть позже, когда удается договориться со следователем и все акценты в деле расставлены, нас запускают в кабинет, где Наташа и Бель сидят в разных сторонах комнаты. Судя по виду — разговор был не из легких. И нас, понятное дело, пустили, когда главные залпы уже отгремели.

Если в двух словах, то история оказалась очень простой и даже тупой: Наташа поругалась с парнем, бросила все, собрала вещички и сказала, что возвращается к родителям в Тулу.

И уже не вернется. Ну и в голове бель созрел совершенно бредовый план, как все оставить и выйти сухой из воды. О том, что ни в чем не виновную девушку будет искать полиция и это может кончиться даже тюрьмой, Бель в голову не пришло. Впрочем, она всегда была тупой, и повестись на такую мог только прежний Марик, за многие поступки которого мне теперь просто пиздец, как стыдно.

Историю с подкидышем Бель прочла в журнале — Наташа даже вспомнила, как они бурно обсуждали поступок отчаявшейся матери, которую в итоге отыскал отец ее ребенка и в итоге все кончилось красивой свадьбой и хэппи-эндом.

Но самое «веселое» обнаружилось под конец: я был не первым «отцом», которого Бель пыталась заарканить в брачные сети. На ранних сроках она пыталась свалить беременность на одного известного футболиста, видимо посчитав, что моя фамилия не то, что недостаточно известная, но еще и не особо благозвучна. А потом закрутила роман с врачом, пытаясь давить на жалость к матери-одиночке.

И даже сейчас, когда все вскрыто и предельно ясно, сидит в своем углу и пытается изображать оскорбленную невинность. А у меня стойкое ощущение, что я смотрю в кривое зеркало, где в самом гротескном виде проносятся последние лет десять моей жизни.

Когда дело доходит до формальностей и Вера начинает странно кривить губы, я беру ее под локоть, откланиваюсь и прошу следователя держать меня в курсе дела. О том, что девочка до всех разбирательств и решения суда, останется в службе опеке, можно и не упоминать.

— Она твоя дочь! — кричит мне вслед Бель, когда я подталкиваю Веру к выходу.

— Врет она все, Марк, — говорит зареванная и явно ошарашенная таким сюрпризом Наташа. — И говорила, что тогда у нее было трое мужиков, и кто из них отец — она не знает. Я ей говорила, чтоб отдала девочку в приют, там ее бы взяли добрые люди, но…

— Ах ты…!

Я успеваю захлопнуть дверь до того, как эти двое сцепятся в битве двух обозленных кошек. О том, чтобы Наташа не пострадала под этим катком, позаботится адвокат — и я буду считать, что основательно почистил карму.

Вера летит к выходу буквально на всем ходу, чуть не путается в ногах. Приходиться бежать за ней, чтобы догнать уже на обледенелых ступеньках, с которых моя адская козочка снова чуть не делает свой знаменитый кульбит вниз головой.

Молька проходит мимо машины и чешет по тротуару прямо до ларька с шаурмой.

Молчит и сопит, а когда пробую как-то подстроится под ее шаг — одергивается и обходит, словно боится, что от нашей близости кого-то ударит током. Вот что с ней делать? Когда женщина плачет — все понятно: обнял, погладил по головке, чмокнул в щеку и сказал, что она — лапочка. Безотказно работает. А что делать, когда она Суровая угрюмая лама?

Ладно раз вариантов целый один, то воспользуюсь им же: буду просто наблюдать.

Вера заказывает какую-то огромную шаурму, напичканную всем на свете и вообще не комплексует, откусывая сразу огромный кусок. Я иду рядом и несу ее кофе, потягивая свой с видом «мои уши к твоим услугам».

— Я училась в частной школе, — говорит Вера, когда половина шаурмы из книги рекордов Гиннеса, исчезает в ней за пару минут. — В младшую школу ходила в государственную, и это были лучшие воспоминания об учебе и о детстве. А потом дела у отца пошли на лад, и родители решили, что у меня должно быть высококлассное образование, и перевели в школу для «крутых». Знаешь, в ту, где форму заказывают у дизайнеров и в ней можно даже в ресторан пойти, а деток привозят на «Майбахах» и «Роллс-Ройсах».

Я с трудом заставляю себя кивнуть. Конечно, я знаю такие школы — я сам учился в такой, и у меня тоже был костюм от дизайнера и галстук стоимостью всего «обмундирования» обычного старшеклассника. И мои одноклассницы были все под копирку — фотомодели.

Только мне не повезло быть страшненьким, хоть у Мольки на этот счет явно другое мнение. Даже интересно, что бы она сказала узнай правду о моих «счастливых школьных годах». Только не узнает, потому что эту часть своей биографии я предпочитаю не вспоминать. Даже альбому храню на чердаке в закрытом ящике, а матери вру, что случайно все выбросил, когда переезжал. Она до сих пор простить не может, говорит, что тот еще балбес.

— Хочешь расскажу, что я там поняла? — Адская козочка не ждет мое «да» — ей прямо чешется рассказать. — Я поняла, что любая «Риточка» может вытереть об меня ноги просто потому, что она — «Риточка Дочка_крутого_папы», а я — Вера Ноунейм. А «Красавицы-итальянки» считают, что им все можно, потому что у них генетически сложилось с внешностью, задом и успешной длиной ног. Могут строить глазки учителям и не сдавать рефераты, могут быть главными хищницами в стае и, забавы ради, устраивать травлю на тех, «кто с другой стороны реки». Ткнуть в жертву своим пальчиком и сказать:

«Фас!» И все это — незаметно, чтобы никто не видел и не знал. Потому что за испорченный имидж школы могут и отшлепать.