Дом последней надежды - Демина Карина - Страница 33

Одна женщина была настолько жадной, что, раскладывая рис своим детям, всякий раз пересчитывала его в чашке: а ну как случится дать лишнего?

Она и сама-то не ела досыта.

А дети… дети были чужими, и потому риса с каждым днем становилось все меньше. Однажды они умерли, уж не знаю, сразу ли или же по очереди, и от голода ли… сказки избегают лишних подробностей. Главное, что женщина осталась одна.

Почти.

— Считаешь ли ты рис, матушка? — пели птицы за окном.

— Лишнего смотри не возьми, — упреждал ее бамбук тихим шелестом. А старый клен лишь поскрипывал, и в том ей слышался упрек.

Она долго держалась, но все-таки сошла с ума и разрезала себе живот, высыпав в него весь рис, который только был в доме. А после превратилась в чудище о двух голодных ртах. Один ест, другой проклятия извергает, или наоборот. Главное, что и теперь остановить это чудище, способное заглотить целиком всадника вместе с лошадью, можно, высыпав на дорогу горсточку риса.

Чудище бросится ловить зерна.

И пересчитывать.

И…

Горят разноцветные фонарики. И стол накрыт, пусть и не время уже для ужина. Я, странное дело, совершенно не голодна. Сижу. Пью чай.

Разглядываю мужчину.

И пытаюсь отделаться от неприятного диссонанса.

Он уродлив.

Обыкновенен.

Плоское лицо. Белое и рыхлое. Круглые глаза, точно у рыбы. И цвет водянистый, прозрачный. Такой бывает у старого льда, на который опасно ступать.

Европеоидный тип.

И кожа его вовсе не так уж бела. Ветра и солнце хорошенько ее выдубили. Да и не в них дело, есть в моем госте кровь местных жителей, пусть и немного.

Не старый.

И не молодой… морщинами вот обзавелся, сединою опять же, но к ней у Иоко претензий нет. А вот крупный нос горбинкой ей неприятен, как и шрам на щеке. Смешная… шрам этот крохотный, словно ниточка, прилипшая к коже. И я бы не отказалась прикоснуться к нему, проверить, столь ли он гладок, каковым кажется.

А вместо этого держу обеими руками кружку с цветочным чаем и этим вновь нарушаю правила.

Мои молчат.

Они исчезли в доме, оставив на улице девочку-оннасю с ведерком углей и запасными фонарями. И вновь никому-то и в голову не пришло, что она тоже ребенок и наверняка боится…

Жестокий мир.

И я становлюсь такой же, если не спешу отменить приказ.

Тени кружатся. Смотрят на меня. Они чуют не только кровь, но и страх. А я боюсь? Да… я слишком долго жила в мире, где и сказки-то почти вымерли.

— Слышишь? — Тьеринг вытер рот ладонью, проигнорировав чашу с водой, в которую Кэед, не иначе, бросила пару сухих лепестков. — Как будто зовет кто-то…

— Ветер.

Мы оба не верим.

Ветер не может знать имя, во всяком случае, то, данное мне матерью в другом мире. Здесь я ни разу не произнесла его вслух, а он… он шепчет, плачет, то детским голосочком, то вовсе мяуканьем кошачьим… кошки не говорят на человеческом языке…

— Те, кто давно ходил на Острова, рассказывали всякое… только не то чтобы я им не верил… верил, у нас тоже случается встретить… иных существ… однако по пьяному глазу всякое мерещится… как вот можно поверить в женщин, у которых ночью шея начинает расти и голова идет гулять?

Никак.

Это иррационально. Безумно даже. Но в то же время столь же реально, как и существование белого призрака, что подошел к нашим воротам.

Тук-тук.

Кто там?

Совесть твоя, Ольга, пришла за тобой.

Моя совесть со мной. Внутри.

Фонарики моргают. Свет в них трепещет, что крылья бабочки… то тише, то ярче… и вновь тише.

Тук-тук. Открой. И станешь счастлива.

Как-нибудь без тебя…

Я почти видела эту фигуру, расплывчатую, не способную пока обрасти плотью. В ней угадывались то очертания старушки, то хрупкое детское тельце, то соблазнительные формы нагой девы…

Тьеринг помотал головой.

— Когда это прекратится?

— К утру. — Я все-таки прикоснулась к сухой лепешке, но не затем, чтобы съесть — голод по-прежнему не ощущался. Раскрошив хлеб, я сыпанула крошки в темноту.

Этой ночью выходят не только проклятые твари.

Ночь наполнилась хлопаньем крыльев. Берите. Ешьте… ненужные дети, забытые и выброшенные, погибшие на обочинах дорог безымянными, а потому не способные отыскать правильного пути. Они как раз слетаются на свет фонарей, силясь поймать хоть каплю тепла.

Пускай.

Берите хлеб. И набирайтесь сил. Поднимайтесь выше к небу из рисовой бумаги. Пусть Правительница Небесных полей Такамагахара подарит вам иное воплощение.

— Понятно… — Он хмурится.

А зов ослаб.

Что бы это ни было, оно ушло искать другие двери.

— И все-таки, — остывший чай оставлял после себя горьковатый привкус, — о чем вы хотели поговорить?

Тьеринг крякнул, и, кажется, уши у него слегка покраснели. Вот уши эти оттопыренные Иоко очень даже нравились.

Мне же подумалось, что слухи эти, каковыми бы ни были, возникли не сами собой. Но этак и паранойю заработать недолго, если во всех бедах матушку обвинять…

…стоило бы навестить ее…

…побеседовать…

— Веселый дом, — выдавил-таки тьеринг. — Ты держишь Веселый дом…

Веселый?

Да, временами здесь довольно весело, особенно когда пересчитываешь серебро, пытаясь понять, на что его хватит…

Крышу первым делом.

И стены утеплить…

— Ты принимаешь мужчин и берешь у них деньги, продаешь своих… гм… женщин. — Он явно с трудом подбирал слова. — И моришь их голодом… бьешь палками…

— И пятки огнем прижигаю, — закончила я. — Боги, какая чушь…

С логической точки зрения.

А с юридической?

Что будет, скажем, если возмущенные этаким откровенным гнездом разврата соседи вновь обратятся в суд? И потребуют изгнать меня вкупе с девочками туда, где нам самое место?

Согласно Кодексу Танаки женщины, торгующие телом своим, должны обретаться в местах, где вид их не оскорбит честных горожан и горожанок. А если вздумается им покинуть оные места, то…

— Некоторые из моих людей приняли эти слухи достаточно близко к сердцу…

— Насколько близко?

Чай вязкий и невкусный. Сахару бы… мечты-мечты. Сахара здесь не знают, а мед если и добавляют, то в количествах мизерных.

— Мне пришлось заплатить за драку и сломанный нос, — с явным неудовольствием произнес тьеринг. — И я пойму, если ты откажешь им от дома…

— Не откажу.

— Почему?

— А вам хочется? — Я склонила голову, разглядывая муж чину с новым интересом. Иоко злилась, ей было сложно читать выражение круглого этого лица…

Не круглое вовсе, скорее овальное.

И эмоции свои тьеринг не скрывает. Вот эти складочки на лбу — раздражение. И гнев в морщинках глаз… и еще усталость. Он пришел сюда, надеясь раз и навсегда избавиться от меня и моих девочек, которым вздумалось в нарушение всех обычаев привечать чужаков. И это было в корне неправильно.

Это давало надежду.

А надежда зачастую оборачивалась обманом.

Он знает.

Он уже проходил. И… и быть может, даже сам сватался к какой-нибудь девице, из тех, что выбраны были свахой. И та робко принимала знаки внимания. Конечно, бедная дочь бедных родителей, не смевшая ослушаться… у нее ведь сестры, которых тоже нужно выдать замуж.

Да и сама она…

С тьеринга можно взять хороший выкуп.

Что пошло не так? Невеста не сумела преодолеть отвращения? Или сбежала с бедным возлюбленным? Или он сам, видя ее страх, отступился?

Не знаю.

Главное, что он опасается за своих людей, и эти чувства мне понятны. А потому странный наш разговор продолжится, тем паче, что русалочьей ночи далеко до рассвета.

— У женщин, которые здесь оказались, нет шанса найти себе мужа. Разве что крестьянина, которому нужна не столько жена, сколько лошадь, способная возделывать землю и заодно уж за домом следить. Они это понимают…

Надеюсь.

И горсть крошек подкормила темноту. Я же, взяв со стола свечу — толстую и яркую, явно сваренную с добавлением китового жира, — встала.