Сторожка у Буруканских перекатов (Повесть) - Грачев Александр Матвеевич - Страница 26

— Ну, за что же выпьем, Алексей Петрович? — спросил Хлудков, выжидательно поднимая стакан.

— Давайте за то, чтобы экспедиция наша вернулась не с пустыми руками, — добродушно посмеиваясь, отвечал Колчанов.

— Вы плохо думаете о нас, Алексей Петрович. В нашей экспедиции почти все отличники и все мастера подводного плавания. Давайте начнем тогда с главного — с доверия!

— Не возражаю — со взаимного!

Они церемонно чокнулись, высоко подняли стаканы.

Закусывали, сидя друг против друга на своих койках, почти упираясь один в другого коленями. Ели молча, старательно обсасывая балычьи шкурки.

— Вы впервые на Амуре, Геннадий Федорович? — первым заговорил Колчанов.

— Да, впервые, — ответил глуховато тот. — Откровенно говоря, я и не хотел ехать. Просто уступил настойчивости Николая Николаевича. Моя тема — осетровые юга Европейской части Союза.

— Ну что ж, тут есть кое-какие аналогии, — заметил Колчанов.

— Вот из-за них и настаивал Николай Николаевич на моей поездке. Мне нужна калуга.

— На устье Амгуни найдем ее.

— Ну что, еще по маленькой? По последней? — спросил Хлудков, стойко вперив холодные глаза в добродушное лицо Колчанова.

— Разве только чуть-чуть, — согласился Колчанов.

— Да я тоже редко пью больше одной дозы, — Хлудков взялся за бутылку.

Колчанов вспомнил, что сегодня еще не видел Пронину. Хотел было спросить, почему ее не видно нигде, но, подумав, что Хлудков втайне ревнует его к ней, промолчал. Тот однако сам заговорил о Прониной:

— Вчера вечером сильно повздорили с Надеждой Михайловной.

— Чего вы с ней не поделили? — спросил Колчанов с напускным безразличием.

Хлудков ответил не сразу. Закончив с копченым колтычком кеты, он тщательно вытер платочком рот, руки, закурил и только тогда сказал:

— Ужасно тяжелый человек.

— Надежда Михайловна?! — с искренним изумлением спросил Колчанов.

— О, кто ее не знает, считает ее ангелом, — проговорил Хлудков. — А на самом деле — фурия!

Он говорил это с неподдельной искренностью.

Колчанов молчал — его будто обухом оглушили. Он чувствовал себя очень скверно, как всякий, кому говорят плохо о любимом человеке. Все его представления о самом лучшем в человеке воплотились в Наде Прониной. Сейчас Колчанову хотелось обругать Хлудкова, но он тактично промолчал. Только лицо у него горело; легкий хмель вылетел из головы.

Хлудков сквозь клубы табачного дыма поглядывал на Колчанова. Потом вдруг решительно сказал:

— Алексей Петрович, давайте поговорим как мужчина с мужчиной. Вам нравится Надежда Михайловна?

Колчанов неопределенно пожал плечами. Он еще не настроился говорить с Хлудковым как «мужчина с мужчиной», потому что был слишком зол на него в эту минуту.

— Вижу и знаю, что нравится, — продолжал Хлудков. — Да, она умеет произвести впечатление, умеет очаровать. В этом отношении она — гений, — Хлудков все больше распалялся.

— Зачем вы мне говорите все это? — перебил его Колчанов.

— Дорогой Алексей Петрович, поймите меня правильно, — Хлудков положил ладонь на острое колено Колчанова. — Мной руководят лучшие намерения — я хочу помочь вам, предостеречь вас от роковой ошибки, потому что хорошо знаю Надежду Михайловну и хорошо понимаю вас. Я ведь все вижу: она вас хочет очаровать, влюбить в себя, если уже не влюбила. А все это делается потому, что вы стали начальником экспедиции. Не будь у вас этого чина, она наверняка не обратила бы на вас внимания. От Москвы до Чогора она пыталась проделать это со мной, как заместителем начальника экспедиции. Теперь у нее более солидный, более выгодный объект для атаки. И она повела…

Колчанов резко встал, проговорил сухо:

— Я больше не желаю слушать вас, Геннадий Федорович. Вы слишком плохо думаете о людях. Впредь прошу не говорить мне подобных гадостей о членах нашей экспедиции. — Он круто повернулся и вышел из кубрика.

Хлудков вскочил, попытался было остановить его, но, махнув рукой, снова сел, облокотился на колени и долго сидел в такой позе.

В шестом часу вечера «Кристалл», миновав живописную протоку, входил в Болонь — огромное озеро, оттеснившее почти на тридцать километров сопки и тайгу левобережья Амура. Колчанов все время не покидал палубы. Ветер к этому времени улегся, и невозмутимая гладь озера впереди плавилась ослепительным золотом в лучах предвечернего солнца.

На палубу высыпали все пассажиры катера за исключением Хлудкова и Прониной. Хлудков спал после коньяка и сытного обеда. Пронина же и не выходила обедать. Колчанов, заглянувший в «девичий» кубрик, где размещалась Пронина вместе со студентками, застал ее в постели. Она объяснила, что укачалась. Колчанов то и дело посматривал на трап, ведущий в кубрики: он ждал Пронину. В нем боролись два чувства — любовь и подозрение. Нет, не прошли бесследно слова, сказанные ему Хлудковым. «А что если он действительно прав?» — время от времени мелькала в голове предательская мысль. И тут же вспомнилось сказанное Вальгаевым: «Хитрая больно, обжечься можно». Да, страшная это напасть — подозрения…

Незадолго до заката солнца, когда катер был уже почти в самом конце озера, Колчанов распорядился пристать к берегу в уютном, защищенном от ветров Кривом заливе. Отсюда предполагалось постепенно продвигаться к Амуру, делая сборы ихтиофауны и обследуя в рыбопромысловом отношении наиболее интересные места.

Вскоре на живописном берегу белели две вместительные палатки, полыхал костер, а у самой воды то и дело визжали катушки спиннингов — это любители-удильщики испытывали свое рыбацкое счастье.

На палубе катера появилась и Пронина. Недавняя «морская болезнь» не оставила никакого следа на ее внешности: так же форсовато сидела на соломенной копне волос войлочная шляпа, так же блестели пунцовые ее губы, а глаза сейчас темнели, как смоченные в воде ягоды крыжовника. Колчанов, заметив се с берега, постоял с минуту у костра, ожидая, что Пронина сойдет на землю, но, не дождавшись, сам неторопливо двинулся на катер.

— Как чувствуешь себя, Наденька? — вполголоса спросил он, подходя к ней.

— Хорошо, Алеша, — тихо отвечала она, вскидывая на него полный нежности взгляд. — Ты чем-то недоволен?

Колчанов не сразу ответил. Он неловко замялся, прошелся по палубе, глядя под ноги. Он опять вспомнил слова Хлудкова и Вальгаева, и его будто кто-то оттолкнул от Прониной.

— Чем ты недоволен, Алеша?

О, эта удивительная ее проницательность! Как могла она узнать, что он недоволен? Колчанов посмотрел на нее, сказал раздумчиво:

— Просто настроение плохое.

— А почему?

— С Геннадием Федоровичем нехорошо поговорили, — пробормотал Колчанов, неспособный кривить душой.

— Ох, этот Геннадий Федорович, — вздохнула Пронина. — Он, видно, еще не один раз испортит настроение и тебе и мне…

На палубе появился шкипер, разговор прервался.

Незаметно бежали дни в больших и мелких экспедиционных заботах. С утра одни, запасшись сетками, отправлялись на лодке по своему маршруту, другие в подводном снаряжении уходили под воду, третьи бродили по берегам, залезали в затопленные кочки и подолгу копались среди них или бултыхались в прибрежных зарослях. К вечеру все собирались к костру у палаток, и тогда здесь начинался форменный базар: всюду лежали рыбы, стояли банки с какими-то мокрыми насекомыми, а полуголые их владельцы шумели, спорили, смеялись… Каждый что-то рассказывал, не слушая собеседника.

В такую пору Колчанова буквально засыпали вопросами студенты-дипломанты. Пришлось ввести в практику вечерние обзорные беседы по итогам дневных сборов. Это было для всех самое интересное время. Беседы обычно завязывались после ужина. Потрескивает костер, пляшут языки пламени, отпугивая темноту; вверху, за световым куполом, смутно поблескивают редкие изумрудинки звезд. Время от времени в ночи то цапля простонет, то сонно гукнет выпь, и каждый такой звук далеко катится по глади озера. А из прибрежной травы все время доносятся всплески рыбы. В такие минуты все невидимое, что происходит в ночном мире, воспринимается с какой-то особенной остротой и представляется исполненным глубокого и загадочного смысла.