Тридцать дней и ночей Диего Пиреса на мосту Святого Ангела (Поэма в прозе) - Рам Эмануил - Страница 2

Солнце уже поднялось высоко. Стоял уличный гам. Из Чивита-Веккиа с прибывших кораблей двигались караваны купцов. Прошли солдаты с музыкой и за ними бежали мальчишки, подпрыгивая в такт. Продавцы сладостей громко выкрикивали свой товар. Душа моя была умиротворена, и я был полон любви к птичкам, к солнцу, к людям. Маленькая нарядная девочка подошла ко мне и протянула своей ручкой блестящую медную монету. И я мысленно благословил эту девочку и решил, что и между язычниками есть праведные, которые заслуживают прощения. Великий Судья, Ты ведаешь, кого спасти и кого осудить.

Только ночью стих гомон. В домах на набережной горели огни; там тепло и уютно. На мягкой постели чистая подушка, светильник у изголовья, стакан вина, — свернуться бы в тепле и неге.

Но что это? Ты такой же слабый сын человеческий? Вся земля тобой должна быть искуплена. Если ты склонишься, нет у земли искупителя.

И несколько раз ночью я просил: дай мне сил, Господи!

Вечер и утро — это был четвертый день.

Утро было пасмурное. Понемногу светало и свет был серый; не было видно, когда взошло солнце. Тянуло сырым, илистым воздухом с моря; печально летели одинокие морские птицы, не имея пристанища.

С утра звонили колокола, и их праздничный звон был как бы похоронным. Печально качались редкие деревья. В полдень остановились с молитвой монахи на мосту. Да, это заупокойная о тебе, Рим. А, черные души, уже чувствуете дыхание смерти? Сгнила ваша церковь? Разрывает виттенбергский монах вашу паутину? Умирает ваше язычество, мир католический истлевает. Вы объявили себя наследниками иудейства, но нет покойника, нет наследства. Все, что считали незыблемым, поколеблено, последние оплоты ваши падают. Лютер разрушает старый мир, а я построю новый.

То был мир насилия и растления, мир, выросший из ненависти отступников. Я прошел по твоим следам, Саул из Тарса; под твоим ядовитым дыханием цветущая земля обратилась в мерзостное кладбище, светлый мир — в зловонный дом Ваала. Каков он, огонь очистительный, когда осквернено то, что творил Вечный Творец?

Перед вечером слабость оковала мое тело; в иной час силы как бы покидают меня, но я знаю: я Тобою избран и Ты заботишься о жизни моей. Скоро кончится мое искупительное бдение и я омою свое тело…

О сладкий час, когда я буду купаться в чистом воздухе Изреельской долины! Я бегу, и ветер развевает мои кудри. Я упьюсь вином твоих лоз, я упаду на твою землю и буду целовать твой песок, я прижмусь к тебе, я буду пить твое дыхание!

Обнимаю тебя в мечте моей, и наслаждение мое выше всего, чего может хотеть душа человеческая.

К ночи спустилась мгла, тяжелый туман висел неподвижно. Огни фонарей в руках прохожих были безлучистыми пятнами. Однозвучно, не переставая, капала капля. Ночью часовой все окрикивал тем же обрывающимся криком запоздалых прохожих. А я смотрел в темноту и мрак и ждал.

Был вечер, было утро, день пятый.

К утру туман рассеялся, и прежде, чем показалось солнце, его лучи заблистали на куполах языческих храмов.

Еще было рано, когда через мост провели группу невольников: это были испанские евреи. Тяжелой поступью, измученные, исхудалые, с неистовым страданием в глазах, в отрепьях, мужчины и женщины, некоторые с маленькими детьми на руках, они волочились, погоняемые сицилийскими пиратами. Слезы заволокли мои глаза. Господи, нет конца страданиям народа Твоего! Господи, Тобою избранный народ, Твой сын, посмешище у народов, плевок под ногою их! Есть ли муки более страшные, чем те, на которые Ты обрек народ Свой? О, подыми меня, Господи, дай мне силу нечеловеческую, и тогда да умру и я под обломками рухнувшего Рима!

Сердце мое разрывалось. Я подымал свои руки и ждал, что Бог вложит в них силу, и даст мне меч, и начнется истребление. Но еще безмолвно было небо. Долго капля за каплей текли слезы по моим щекам.

Я перенесся воспоминаниями в страну, где я родился. Я вспомнил вечера на коленях у матери и ее страшные рассказы под завывание ветра снаружи о том, как изгнали евреев из Испании, как они пришли в Португалию, и о том, как их изгнали потом из моего города. Я вспомнил рассказы о кораблях, потерпевших крушение у берегов Африки, о евреях, взятых в плен и рабство, о еврейках, ставших наложницами… Сестры мои родные! Чем я очищу вас? Чем я искуплю ваши страдания?

Тяжело было на душе. Равнодушно, без мыслей, смотрел я на беснующуюся толпу людей вокруг меня.

Когда стала спускаться темнота, спокойствие понемногу снизошло на меня. Сегодня вечером Суббота. Встань, мой друг, навстречу невесте! Lcho dodi, likrath kala — это я жених, это моя невеста Суббота.

И ночью мне казалось, что около меня стоит нежная невеста Суббота, и черты ее лица мне чудились знакомыми. Мое лицо было около ее ладоней и от нее всей исходила чудная ласка. Чисто было в моей душе.

Вечер и утро — шесть дней.

Обильная роса выпала в субботнее утро. Волосы мои, щеки и руки были покрыты свежей влагой. На плаще блестели в первых солнечных лучах круглые капельки; они переливались радужными цветами. Суббота одарила меня этими бриллиантами. Душа моя настраивалась торжественно.

Идут в синагогу евреи спокойною поступью. Они не ведают, что уже пришел тот, о ком они будут взывать сегодня. Не знают они, что вот проходят мимо того, кто первый камень положит Храму Иерусалимскому. Лучший день среди всех дней мирозданья! Солнце иерусалимское будет сверкать с вышины. Двенадцать колен израильских столпятся на всех холмах вокруг Иерусалима. Объятьями и поцелуями встретят друг друга пятнадцать столетий не видавшиеся братья. Из Прованса и Шампани, из Танжера и Феца, из Амстердама, с Рейна, из Моравии и из Габсбургской земли, из Варсовии и с Волги, из Мантуи, Падуи, Неаполя, из Салоник, Каира, Алеппо и Багдада, из Йемена, Индии и Китая сойдутся рассеянные израильтяне и вместе с ними десять колен из-за Самбатиона. Я займу трон всей земли. И возликует небо, и сердце истечет в счастье, и открою свою грудь и свое сердце и вознесу его Богу!

Но вот опустил я взор свой долу. Как бы в ответ весело засверкал мне осколок стекла на настиле моста. Даже в моих истоптанных на чужбине башмаках было что-то радостное.

Я поднял глаза к небу, и мой взор надолго потонул в синей бесконечности.

Почему Ты меня выбрал? Что Ты нашел в юном марране? Да, Ты его выбрал, потому что он от колыбели загорелся жаждой Тебя.

И Ты его привязал к себе так, что он шага не делает, слюны не проглотит, чтобы не быть всеми помыслами души с Тобою.

Велик был шар закатывающегося солнца; в стеклах окон на набережной как бы вспыхнул красный огонь: и еще более яркий огонь ликовал внутри меня.

Прошла Суббота. Наступила ночь. И когда в полночь я поднял лицо свое к небу, я застыл в изумлении: все небо блистало, как огромный алмаз. Не было числа звездам в эту чистую ночь. Я улыбался Богу, Всеблагому и Всевеликому.

Вечер и утро седьмое.

Ничто не нарушит моей радости. Я весел и смеюсь себе, как ребенок. И солнце мне смеется, и легкие струйки ветра дразнят мои локоны и как бы стремятся схватить меня за ресницы; улыбка овладевает моим лицом, и я с нежностью смотрю на блестки на поверхности воды.

Уста мои стали слагать гимн возвращения:

Незримые пернатые певцы весело щебетали: «К солнцу, к солнцу!» Все внутри меня звало меня куда-то в даль. Что я сижу? Не готов ли я? Не достаточно ли силы во мне накопилось? Не мои ли веселые руки могут ухватиться за устои мира и потрясти их — хорошо потрясти? Не мои ли легкие ноги понесут меня, как быстрого оленя, к прекрасному пределу — Сиону? Не моими ли зоркими глазами — зорче соколиных они — я высмотрю дорогу народу, не моим ли громким голосом — он стал, верно, громче трубы — я призову со всех концов земли рассеянных братьев моих?