Чёрные крылья зиккурата (СИ) - Ветер Морвейн "Lady Morvein" - Страница 46

Она снова была одна.

Потом были рабство и новый плен. Тюрьма. Бесконечная тьма, в которой одиночество стало второй кожей. Песнь клокотала в крови, но чужие римские цепи удерживали её так крепко, что выбора снова не осталось.

Риана не знала, как случилось так, что она не обезумела до конца.

И там, на Арене, ей пришлось хорошенько накормить Песнь, прежде чем звон её стало возможно терпеть.

Знал ли «Хозяин» кого он выпускает на свет? Знал ли он, скольких ей нужно убить, прежде чем она снова научится думать и говорить?

Риане было смешно думать об этом. Но это был горький смех.

В первые дни мысли путались так, что ей с трудом удавалось их разобрать.

Риана смотрела на своего патриция и с трудом сдерживала вопившую в крови Песнь. Песнь затихала, когда она видела валькирий. Песнь слабо реагировала на людей. Песнь прощала животных… Но даэва… Даэва Песнь не могла простить.

А он всё время был рядом. Всё время смотрел на неё. Пытался коснуться. И Риана сходила с ума, понимая, что стоит отпустить Песнь на волю, она никогда уже не сможет себя простить.

Она не хотела убивать. Тем более не хотела бы убить Его. Но Песнь имела своё мнение на всё.

Ещё хуже становилось, когда патриция не было рядом, потому что тогда Риана оставалась одна. И в ней просыпался страх, какого она не знала никогда до того.

Оказалось, легко привыкнуть к бесконечному одиночеству и тьме. Легко, когда привыкнуть к боли и бессилию, когда ничего не можешь изменить.

Куда страшней понимать, что имеешь хоть что-то — и бояться лишиться этого каждый миг и каждый вздох.

И вот то, чего она так боялась, произошло.

Здесь, в храме, она была одна. Маркуса не было с ней. Песнь звенела натянутой струной, и Риана не знала, как это прекратить.

Риана продолжала вспоминать и в памяти один за другим появлялись моменты, которые они разделили на двоих. Странное чувство доверия, которое так хотелось вырвать из собственной груди — и которому так хотелось подчиниться.

На губах её невольно заиграла улыбка при воспоминании о том, как патриций в первый раз позволил себя омыть. Теперь при мысли об этом Риана разрывалась на части, потому что желание прикоснуться к красивому телу, доверчиво открытому перед ней, было безумно сильным — и в то же время вызывало пронзительную боль в груди.

Но Маркус ни разу не воспользовался её слабостью. Ни разу не посмеялся над её желаниями. И теперь, перебирая в памяти такие моменты, Риана осознавала это очень хорошо.

Риане безумно хотелось верить, что этот даэв отличается от других. Маркус давал слишком много поводов для таких надежд.

Риана как наяву видела его печальный взгляд, устремлённый в окно, на воды Тибра бегущие далеко внизу. Видела, как лёгкий ветерок колышет длинные волосы — уже не такие ухоженные, как по утру.

Риане нравился Маркус по вечерам. Нравился, когда напускной холёный лоск слетал, уступая место усталости. Бледное лицо отражало такое одиночество, что Риане невольно хотелось подойти и обнять его. Ей казалось, что только она и может это одиночество понять. Потому что была так же одинока.

В такие ночи Риана горько смеялась над собой. Она старалась держаться от патриция как можно дальше и изо всех сил напоминала себе, что перед ней враг. Что перед ней господин. Что ей, рабыне и пленнице в чужом мире, не дозволено ничего.

Маркус никогда не рассказывал ей о себе. Он мог подолгу говорить о Риме, о богах и героях ушедших веков. О политике, о вине и лошадях. И хотя Риане нравилось смотреть на такого патриция, она отчётливо замечала, какая тоска таится в эти мгновения в глубине его глаз.

Иногда Риане с трудом удавалось понять, где настоящий Цебитар — а где лишь маска, которую тот носит при всех.

Утренний Маркус заставлял её улыбаться. Он был самоуверен и от его улыбки темнота, теснившаяся в груди, отступала, раненым хищником отползала в глубь. Все мысли исчезали, оставляя лишь одно желание, смотреть и смотреть, и может быть улыбнуться в ответ.

Улыбаться Риана не умела. Она не помнила как. Поэтому оставалось только смотреть и стараться запечатать в памяти каждый такой момент.

«Это всё ложь», — с горечью думала она. «Верить патрициям нельзя». История её народа доказывала эту истину как нельзя лучше. Риана помнила легенду, которую мастер Инаро повторял перед учиниками раз за разом — о том, как был обманут последний истинный намэ. О том, как началась война, которой не хотел никто из них.

Даэвы суть ненависть, предательство и зло — истина, с самого детства отложившаяся в её голове, давала трещину, и Риана ненавидела себя за то, что поддавалась этому наваждению.

Но Маркусу трудно было не верить, и Риана слишком хорошо понимала всех тех, кто сходил по нему с ума — императрицу, патрициан, и даже рабынь. Отлично понимала она и тех, кто ненавидел Цебитара — потому что никому из них не суждено было стать такими, как он. «Как Флавиям», — при этой мысли Риана помрачнела. Тот, другой, «Хозяин» так и не сказал ей, зачем Риана должна убить Цебитара. Он лишь приказал сделать это и открыть двери особняка изнутри, чтобы его люди могли проникнуть в дом.

Снова и снова Риана обдумывала то, почему Флавию нужна была эта смерть. Она не видела к этому никаких разумных причин. Но неразумная была — одна. Флавиям никогда не суждено было стать такими, как Цебитар.

Риана не понимала ревности и зависти, в мире откуда она пришла, все были равны. Но когда стоя за спиной у патриция она ловила на своём господине пристальные взгляды патрициан, Риана понимала, что эти чувства не чужды и ей.

Те, другие, могли говорить с Цебитаром на равных. Но если бы Риана и хотела, то не смогла бы забыть, что сама она теперь — всего лишь рабыня. Иерархия валькирий была предельно чёткой. Нарушить её самовольно ей никогда бы и в голову не пришло.

От мыслей о том, какая стена разделяет её и патриция у Рианы начинала болеть голова. Всё, что происходило в Риме, всё, что творилось кругом, никак не укладывалось в её понятия о том, как должен выглядить мир. И только одно обстоятельство помогало смириться с тем, что всё в этом мире не так, как её учили: понимание того, что это — мир её врагов. Этот мир был миром народа, который уничтожил её народ. И если Цебитар принадлежал к нему, Риана не могла видеть в нём никого, кроме врага.

«Тогда почему я столько думаю о нём?» — думала Риана. Злилась на себя, но поделать ничего не могла.

Она не хотела Маркуса убивать. Она не хотела, чтобы ему причинил зло кто-то другой. И всё-таки Маркус оставался врагом.

Неправильным, слишком нужным ей врагом. Слишком понятным ей врагом. Слишком одиноким врагом, которого почему-то хотелось приласкать.

Риана сделала глубокий вдох и заставила себя немного выплыть из размышлений. Огляделась по сторонам, выбирая очередной поворот. «Я столько лет мечтала вернуться домой», — думала она. «Я столько лет хотела увидеть, что стало с моим народом. Наконец я здесь. Какие силы таятся в этом храме? Что если их хватило бы, чтобы перевернуть мир даэвов? Тогда почему оказавшись здесь я только и делаю что думаю о нём?»

Но как ни старалась найти ответ на этот вопрос она не могла.

Риана вспоминала. Разговор, который случился между ними несколько недель назад — теперь уже казалось, что это было безумно давно.

В тот вечер Цебитар играл в карты со своим приятелем Сантом и Риана почти не удивилась, когда ставкой предложили сделать её. Только сердце пронзила тупая боль. Но она знала, что для даэвов она всего лишь вещь. Думать об этом было больно, но спорить бесполезно. Она знала, что привязываться к ним нельзя и что лучшее, чего можно ожидать от патриция — это недолгая милость. Что радоваться нужно уже тому, что прошедшие недели она провела не в подземелье, что был свободна, пила, ела, и видела солнечный свет. «Как же мало нужно тебе теперь», — думала она тогда. «Ты жалкая, катар-талах. Ты и правда превратилась в рабыню».

Она молча смотрела, как движется игра за столом, пока Дариус не произнёс эти слова. «Ты можешь поставить на кон её».