Пыльные окна (СИ) - Игнатьев Сергей - Страница 14

Я вышел на балкон, и некоторое время жадно дышал сырым воздухом, успокаиваясь. Было мглистое сырое утро. Шесть часов, тридцать шесть минут утра.

Господин Каштанов, вы снова один.

Наедине со всеми этими снами, которые оборачиваются явью, с суперменами, которые выпадают в отключку от ваших слов. Наедине с копытами по паркету и всем прочим.

В отливающей рубиновым светом глубине елочного шара маячат белесо-призрачные силуэты, по стенам наперегонки бегают тени.

Кто кого? Кто первый?

А я должен за всем этим наблюдать и делать выводы.

Старик с его пижонским кашне и гребаными старорежимными манерами, и Фролов с его гребаными прибаутками и загадочный Макс с его гребаными загадками.

Мне хотелось выкинуть их всех из головы и оказаться далеко-далеко отсюда, на другом краю земли, подальше от них.

Однажды я уже налажал, уже попытался оказаться далеко-далеко.

Так и вышло.

Меня оставили в покое. Принесло ли это вам радость, сэр?

Почему старик решил вытащить меня?

В самый распоследний момент подхватил за шкирку, как непослушного щенка. И забросил вот сюда. На рандеву со всеми моими страхами и тараканами. Внешними и внутренними.

Подхватил, вытащил, когда бритва была так близко к посиневшим венам.

Зачем я вдруг им понадобился? Несчастный Леша Каштанов, недочеловек, недогерой, «индикатор» паршивый, недоделанный. Дали бы спокойно подохнуть.

А еще Полина, ведь все время мысли возвращаются к ней. По какой-то причудливой спирали выводят на нее. Ведь все в прошлом, быльем поросло. Чего же хочет от меня, почему не отпускает?

Оставьте меня в покое, бормотал я беззвучно, раскачиваясь взад-вперед, свесившись через перила, глядя на бурый ковер опавшей листвы.

Бросьте меня, я усну, укрытый уютным покрывалом собственных страхов, зароюсь в них, совью себе гнездышко. И останусь в нем навсегда.

Но вы поверили мне снова, вы заслали меня в этот гребаный сонный мир, в этот город. Салтыково-щедринский, кафкианский или лавкрафтовский, но ни разу не настоящий город.

И вы хотите, чтобы я действовал, чтобы я делал что-то, гнался за кем-то, а я не могу.

Мне страшно смотреть на собственную тень, до дрожи. Меня бросает в пот от моих снов, да я просто маленький запуганный пластилиновый человечек, которого вы налепили на середку шахматной доски, а теперь смотрите и ждете — а что он будет делать, а как он себя поведет.

Все это уже было со мной. Все эти мысли роились у меня в голове последние полгода.

Они не давали мне дышать, я не знал, на что опереться. И приходилось пить, и пить, и пить снова, а потом, когда кончалось, идти в магазин по-соседству, и смотреть на довольную физиономию продавщицы и цедить ей на тарелку пятаки и смотреть, как ее жабий рот растягивается в улыбке при виде твоего убожества.

Но потом было уже все равно, потому что во внутреннем кармане плескалась бутылка дешевого вина, и можно было встречать новый день.

А затем приходит еще один день, и еще. И так продолжается месяц за месяцем, и ты все никак не можешь выбраться.

Пока, наконец, ты не обнаруживаешь себя закутанным в смирительную рубашку, в комнате с мягкими стенами.

Но это если повезет.

Иначе, ты остаешься наедине с самим собой, и, рано или поздно, обнаруживаешь себя перед зеркалом в ванной, с зажатым в левой руке лезвием, и со вздувшимися венами на правой руке, потому что правая рука уже ждет от тебя того, что сделает левая, ждет холодного прикосновения стали, но ты сам, лично ты, никак не можешь решится отдать ей приказ.

И вот в таком состоянии тебя выдергивают на объект, и приказывают тебе снова быть нюхачом, идти по следу, только на этот раз, твоя цель не какой-нибудь маньяк или охреневший идиот, а твой собственный друг. Пусть даже и бывший друг.

И ты приезжаешь в этот город, где даже стены, кажется, говорят тебе: съезжай отсюда к чертовой матери, парень, проваливай!

Начинаешь ходить кругами, болтаться, вынюхивать. У тебя не получается.

И надо продолжать.

Черномор вытащил меня из одной глубокой задницы и отправил сюда, в другую. Не могу сказать, что это место достойно более лестных эпитетов.

Но по крайней мере одно неоспоримое достоинство у моего путешествия есть. И за это я должен благодарить старика.

Я вырвался из плена своего одиночества, он напомнил мне, что есть жизнь и за пределами Его Величества Каштанова Личной Депрессии. Есть какая-то жизнь и вовне меня.

Итак, какие бы еще странности не ожидали меня в будущем, я к ним был почти готов.

Я вдохнул осеннюю сырость полной грудью. Мне предстояло действовать.

Я снова побрел пешком по обочине в сторону города. Второй экскурсионный день.

Мимо меня, плеская из-под колес грязью, проехали только две машины.

Сначала, обогнав меня, в город унеслась ржавая шестерка.

Минут через пятнадцать следом за ней протарахтела, плюясь сизым дымом, проседающая Газель.

Если бы я составлял рекламный проспект, посвященный Краснорецку, прямо на обложку вывел бы слоган: «Город, в котором никогда не бывает пробок».

Я бездумно брел к городу еще минуты три, когда к перешептыванию листвы на ветру и очень далекому, почти неслышному шуму шоссе, примешался новый звук.

За моей спиной послышался мерный перестук копыт по асфальту.

Я не спешил оборачиваться. Почему-то совсем не хотелось этого делать.

Я поглубже вдохнул сырой прохладный воздух, вытащил руки из карманов джинсов. Остановился, продолжая пялиться в сторону обочины.

Морок не пропал. За спиной мерно цокала копытами лошадь.

На дворе двадцать первый век, и даже самые завзятые противники прогресса, самые отъявленные луддиты привыкли пользоваться автомобилями, автобусами, хоть бы даже велосипедами, как благословенным даром цивилизации. Лошади, к сожалению, не в моде. Впрочем, ее появление за моей спиной можно попытаться объяснить. Вот например, конная милиция. Ну или секция конного спорта на утреннем променаде.

Но мне не хотелось оборачиваться из-за другого звука, примешанного к цоканью лошадиных копыт. Этот звук заставил меня замереть на месте, затаив дыхание.

Это был мерзкий скрип несмазанных тележных колес.

Я не стал оборачиваться.

Лошадь всхрапнула, недовольно фыркнула. Вновь зацокала копытами, приближаясь.

Я покачнулся, сделал шаг вперед.

Мимо меня, обдав неприятным гнилостным запахом, двигался запряженный лошадью воз.

Телега, с верхом накрытая каким-то тряпьем, клеенками и брезентом.

Я замер, провожая уходящую вниз по дороге телегу. Возницы не было. Лошадь с закрытыми шорами глазами шла самостоятельно.

А из-под тряпья, укрывающего телегу, покачиваясь в такт движению, свешивалась голая человеческая рука.

Я снова покачнулся, борясь с приступом дурноты.

Меня скрутило.

Упершись ладонями в колени, я пытался отдышаться.

Вытер рот тыльной стороной ладони, выпрямился, поправил выбившийся из-под воротника шарф.

Ни лошади, ни повозки на дороге не было.

— Что за… — я постоял некоторое время, задумчиво покусывая губу.

Снова двинулся в сторону города.

Навстречу мне, громыхая и ревя, неслась ржавая голубая «копейка».

Это была первая на моей памяти машина, ехавшая из города. Все ее заднее сиденье было забито арбузами. Кажется, арбузы были даже в приоткрытом багажнике, примотанном проволокой.

Сидящий за рулем южанин покосился на меня из открытого окна, как-то странно сверкнув глазами. Он поддал газу, «копейка» взревела еще громче и вскоре скрылась за пригорком.

Больше до самого города мне не встретилась ни одной машины и ни одного пешехода.

Пряча руки в карманах, а нос в шарфе, я бесцельно бродил по улицам.

Вчерашнее утреннее озарение, которое так подстегнуло, так обрадовало меня, судя по всему, было единичным случаем.

Я ничего не чувствовал. На след Максима выйти не удавалось. Поверхность елочного шара отсвечивала ровным алым светом, но в ней ничего не отражалось.