Раскадровка (СИ) - "Ulla Lovisa" - Страница 52

«Англичанка в Нью-Йорке*, — значилось в заголовке, тонкими косыми буквами написанному поверх узких острых плеч Норин на первой фотографии. В следующей за ним шапке было написано: Вопреки стереотипам она пьет не только чай. Приходит на летний завтрак светлой и лучезарной, как раннее майское утро, но в глазах цвета опавшей осенней листвы мелькает зимняя тоска. Какая она на самом деле — одна из самых востребованных сейчас британских актрис, Норин Джойс?»

Она снова исчезла, перестала отвечать на телефонные звонки, а Том уже и не знал, следовало ли пытаться дозвониться, или лучше для самой Норин было бы оставить её в покое, чего она весьма однозначно добивалась. Ему стоило невероятных усилий побороть эгоистичное упрямство в нерациональном стремлении добиться от Джойс её привычного поведения, он прекратил забрасывать её десятками сообщений в день, но это пробудило болезненную ломку и вылилось в маниакальное вылавливание в интернете виртуальной замены их общению. Глупо было вот так сидеть с телефоном в руке и часами пересматривать телепрограммы и интервью Норин, отрывки из её фильмов и речь после получения «Оскара» — звучание её голоса в записи никак не приравнивалось к её голосу вживую, это только усугубляло его голод.

На верхней террасе послышались шаркающие шаги, Том открыл глаза и прислушался. Ему казалось, большой белый дом, льдиной свисающий с высоко берега над искусственной каменной насыпью и узким песчаным пляжем, давно уснул. Это было просторное имение Тейлор Свифт, куда они приехали накануне Дня независимости, празднование которого планировалось с размахом: толпа именитых гостей из числа голливудских друзей Свифт, надувные горки, барбекю, салют. Хиддлстон с ужасом ожидал этот долгий день безостановочного, доводящего до исступления притворства не только перед папарацци, но и перед прибывающей компанией. В последние часы перед рассветом — а так, стартом изматывающего представления — Том надеялся побыть наедине с собой, в оторванности от настоящего и в иллюзии присутствия Джойс. Но наверху, по балкону хозяйской спальни кто-то ходил, и Тома пронзила вспышка раздражения оттого, что его потревожили.

— Не спится? — послышалось над головой, и он нехотя поднял взгляд на перегнувшуюся через перила Тейлор. Он промолчал, ведь ответ был очевидным, и после долгой неуютной паузы Свифт снова заговорила: — Может, поднимешься ко мне?

— Воздержусь, спасибо.

— Да брось. У меня тут есть виски. Я слышала, ты любишь виски.

Том не мог толком рассмотреть выражение её лица, но по звучанию слов различал приторную остроугольную улыбку.

— Неправильно слышала, — отрезал он.

Голос Тейлор вмиг переменился и приобрел привычный командный, недовольный скрип:

— Не зря болтают, что британцы высокомерные и заносчивые.

— Пусть что хотят, то и болтают, — вспыхнул Хиддлстон. — Меня вполне устраивало, когда каждый был сам по себе. Не нужно набиваться мне в подружки.

— Прояви хоть немного уважения к моему гостеприимству! — зашипела Тейлор, и Том мог поклясться, что в дурмане тяжелой бессонной ночи различил взмах раздвоенного змеиного языка. Он никогда не позволял себе грубить людям — не только женщинам, он сминал злость и оборачивал в вежливый сарказм, редко проявляя раздражение открыто, но в это раннее утро не имел ни сил, ни желания гасить в себе злобу. Потому вскинул голову и процедил:

— Я здесь только потому, что ты купила меня для определенной роли, и я её выполняю. Но большего от меня не жди: ни уважения, ни дружелюбия, ни интереса.

Она возмущенно открыла и захлопнула рот, не отыскав, чем парировать. Том с кривой ухмылкой, дарящей ему нездорово сильное удовлетворение, отсалютовал и шагнул в комнату. Не останавливаясь, он обогнул кровать, распахнул дверь, сбежал по лестнице на первый этаж и сквозь одно из больших окон гостиной вышел во двор. По устеленному сочным газоном склону он спустился к бассейну и, упав на край шезлонга, вытянул телефон.

Черта с два он позволит этому недоразумению с белобрысой истеричной выскочкой испоганить ему жизнь! Соглашение о сохранении тайны соблюдалось не так уж и строго, как того можно было ожидать; о поддельности романа знало настолько много — приближенных и не очень — людей, что Норин Джойс посвятить в этот неограниченный круг ничего не стоило. Недоумевая, почему он не сделал этого раньше, Том отыскал номер Норин в списке последних исходящих звонков и нажал кнопку вызова с твердым намерением объяснить ей всё прямо сейчас, если она только возьмет трубку. И к удивлению — и радости — Тома, она приняла звонок.

— М-м? Алло? — сонно растягивая слова, уютно хрипя заспанным голосом, проговорила Норин. Хиддлстона окутало теплом её постели, и он с облегчением выдохнул, отпуская ещё мгновение назад бурлящее в нём негодование.

— Джойс.

— Том? Что-то случилось?

— Нет, — он улыбнулся и закрыл глаза. Он безотчетно потер сзади шею, пытаясь воссоздать в памяти своего тела тепло руки Норин, когда она подхватывала его затылок, прижимаясь губами к его щеке на прощание; цепкость её пальцев, впивающихся в его кожу, когда они целовались на мокром песке индийского побережья. — Нам очень нужно поговорить.

— У меня сейчас четыре часа утра. Я сплю!

Том убрал руку от шеи и поднёс к глазам, его наручные часы показывали то же время — 4:12. Они с Норин находились в одном часовом поясе, что дарило слабую надежду на относительную географическую близость.

— Ты в Нью-Йорке? — спросил он наугад, и уже во второй раз за последнюю минуту ему повезло. Норин со вздохом ответила:

— Да.

Между ними не было и двухсот миль. Взбудораженный этим открытием Том подскочил с шезлонга и стал нервно шагами измерять периметр бассейна.

— Давай встретимся. Через два дня — в среду, шестого. Ты сможешь?

В трубке запала гулкая тишина, и Том даже начал опасаться, что Норин отложила телефон и уснула, но как только собрался позвать её, она с сомнением ответила:

— Не знаю, Хиддлстон. Я… сейчас много работаю. У меня премьера через две недели.

— Прошу тебя, Джойс, всего час. Шестьдесят минут за чашкой кофе.

— А Боже! Ладно, хорошо. В среду.

Но в полдень наступившего Дня независимости Тома ждало наказание за проявленную дерзость. Тейлор, злорадно оскалившись, под руку со своим юристом, стыдливо прячущим взгляд и вызванным в национальный праздник только для того, чтобы разъяснить Тому, что он обязан выполнить требование, заставила его напялить майку, на груди которой размашисто и жирно было напечатано недвусмысленное «Я — сердечко — Т. С.». В этом унизительном тесном клочке ткани Хиддлстону было велено купаться вместе со всеми в океане, радостно делать вид, что не замечает болтающихся на волнах лодчонок с папарацци, и расцеловывать Тейлор так, будто он и в самом деле «сердечко — Т. С.». Она живьем наматывала его вокруг контракта, вынуждая отрабатывать все семь миллионов до последнего цента.

Снимки появились в прессе уже вечером, а следующим утром всколыхнули невообразимую бурю негодования нелепостью этого позерства; кто-то ставил это в вину Тейлор, но большинство СМИ ополчились против самого Тома. А вечером вторника прямо под дых ему пришелся самый сильный удар в наказание за проклятую майку с сердечком — сухим коротком сообщением Норин отменила встречу и больше ни разу за лето не взяла трубку.

Комментарий к Глава 10.

*Аллюзия на песню британского исполнителя Стинга “Англичанин в Нью-Йорке” (1988 год, англ. — Englishman in New York), первая строчка песни: “Я не пью кофе — только чай, мой дорогой”

========== Глава 11. ==========

Вторник, 27 сентября 2016 года

Лондон

В полдень буднего дня вокзал Виктория был переполнен людьми. Они выстраивались в очереди к автоматам продажи билетов, покупали кофе и прессу в ларьках, толпились перед табло. Под высоким потолком эхом отражались стрекотание колесиков на чемоданах, трели мобильных телефонов и ровный механический голос, объявляющий о прибытии и отправлении поездов. Утром накануне Норин уехала отсюда двадцатидевятилетней, а вернулась повзрослевшей на сутки и целый год. Она отправилась в Саутгемптон до наступления официального дня рождения, потому что очень хотела провести этот день наедине с собой новой, тридцатилетней, но не могла не отпраздновать с родителями и сестрой, не могла не подарить маме букет в благодарность за собственное рождение, как делала это все последние годы, что было воплощением её долгих школьных мечтаний. Семь лет кряду — с одиннадцати до восемнадцати — день рождения заставал Норин в закрытом пансионе, и каждое двадцать седьмое сентября начиналось для неё с того, что она лежала в своей кровати, тщательно делая вид, что спит, чтобы этого не заметили соседки по комнате и не начали её тормошить поздравлениями, и воображала, как откроет глаза и окажется в своей комнате в родительском доме, и в двери, притаившись, с тортом в руках будут стоять мама и папа. Джойс никогда никому — особенно родителям — не рассказывала об этом, и они никогда так её не поздравляли, но ей было достаточно просто быть рядом с ними.