Отыгрыш (СИ) - Милешкин Андрей - Страница 24

По обе стороны улицы потянулись Торговые ряды. Непривычно приземистые, двухэтажные, как на старых открытках. Ну да, третий надстроят уже после войны. После того, что только ещё предстоит. Витрины и окна местами закрыты фанерными щитами, местами — кое-как заколочены досками.

Вроде бы и не грешил никогда Годунов излишней ассоциативностью восприятия действительности — хотя и за словом в карман не лез — вроде бы и шли мысли сомкнутым строем: серьезные, строгие, соответствующие ситуации, — да выскочила поперек одна в пестрой одежонке аллегории: вот он, зримый символ обороны Орла, — где хорошо пригнанный щит, а где наскоро прибитые доски. И ничего не поделаешь, хоть убейся.

Проехали по Красному мосту, который так и тянуло поименовать Мариинским: колонны на въезде, металлическая, но совсем не тяжеловесная вязь ограждения. В реальной истории, понемногу утрачивающей реальность, его взорвут гитлеровцы. При отступлении. Давняя, очень давняя непонятка: наши-то почему не взорвали? Танки прошли по старому Красному с шиком, как через несколько десятилетий по новому Красному будут ездить к мемориалу танкистам-освободителям свадебные кортежи. Нечем было? Некому? По итогам совещания Годунов уверенно мог сказать: эти предположения истине не соответствуют. Приказа ждали? От кого? Не от того ли, кто примет на себя ответственность за оборону… и за отступление? Именно такой вывод и напрашивается… И как бы ни было грустно отдавать такой приказ — а придется…

Он и сам толком не знал, зачем ему понадобилась ехать. То есть, рационально объяснить не смог бы… да и кому оно нужно, это "рационально"? Для Дёмина существуют субординация и приказ. А в начальственной голове товарища Годунова от рациональных мыслей и мыслишек не протолкнуться, так что от одной иррациональной теснее не станет. Равно как и от поступка, этой мыслью спровоцированного.

Вообще-то одинокую эмку из штабного гаража, везущую столь ценный груз, как целый старший майор госбезопасности, должны были бы остановить. Если бы дело происходило "понарошку", то есть в очередном киношедевре, изобилующем ляпами и штампами, возведенными в ранг исторической правды и художественных находок, — то путь преградили бы суровые мужики в васильковых фуражках, после чего непременно начался политический детектив либо боевик с погонями и пострелушками. Ну а в реальном прифронтовом городе количество вариантов резко возрастало, а вместе с тем возрастала и вероятность встречи если не с чекистами, то с милицией, если не с милицией, то с ребятами из истребительного батальона…

И все же машину никто не остановил. Успокаивать себя, списывая этот прискорбный факт на то, что путешествие продлилось от силы четверть часа, Годунов не имел права. И сделал выводы. На самое что ни на есть ближайшее будущее. Что ещё не учтено, не оговорено? Ясно, что до фига всего. И с этим "до фига" придется разбираться по мере возникновения проблем. Насколько хватит времени и возможностей.

Ну а пока… Пока велел припарковаться у Первомайского сквера.

В том прошлом-будущем, о котором он знал из книг да из рассказов своих стариков и которое теперь может и не настать (хотелось верить — не настанет), Первомайский в дни оккупации — в одночасье и на долгие месяцы — превратится в лобное место. Вешать будут прямо на деревьях, не озадачиваясь сооружением виселиц. Нарушение комендантского часа, возвращение в город от деревенской родни не большаком, а непроезжей дорогой, саботаж… И сколько бы конвенций ни заключалось до и после, сколько бы ни предпринималось попыток сделать войну сугубо мужским занятием, она никогда не станет чередой оборонительных сражений и наступлений, позиционных боев и атак.

То, что будет происходить в оккупированном Орле, — тоже война. И кем, как не бойцами, считать двух подростков, которых повесят на одном из этих деревьев — совершенно не хотелось предполагать, на каком именно, — за отказ нести трудовую повинность. То есть — работать на оккупантов. Бабкина старшая сестра видела, а потом всю жизнь забыть не могла.

Двое мальчишек, ровесники его школяров. Двое из нескольких сотен повещенных. Двое из нескольких тысяч казненных в Первомайском сквере, в городском парке, во дворе Орловского централа… В лихолетье первыми всегда уходят самые отважные и отчаянные. Не потому ли генетически закрепляется трусливое благоразумие, чтобы предопределить судьбу последующих поколений: моя хата с краю, в ней свеженький евроремонт, и мысли мои — сплошь общечеловеческие, то есть обо всех и ни о ком, кроме себя.

А в августе сорок третьего здесь, в сквере, похоронят тех, кто ещё крепко-накрепко помнил, что это такое — воинский долг и что означают слова "за други своя". И станет Первомайский сквером Танкистов, и через него, обновленный, пройдет множество личных историй, в том числе и его, Саньки Годунова, юнармейца рубежа семидесятых-восьмидесятых.

А ещё через тридцать лет будут нести Вахту Памяти у "тридцатьчетверки" и Вечного Огня его юнги. И попутно — сдавать самые разнообразные зачеты, от разборки-сборки автомата до исторической справки об этом месте. Тогда-то Годунов и узнает, что ещё раньше была на этом месте Ильинская площадь с часовней Александра Невского…

Морским узлом связалась твоя, Александр свет Василич, личная история с той, что известна тебе по книжкам. В той, прежней, реальности через шестьдесят лет построят на юго-западной окраине, рядом с твоей типовой пятиэтажкой, новую часовню Александра Невского — в память о защитниках города.

На оборонительной линии.

Она уже существует. Хотя пока ещё весьма условно. Есть укрепления. Но любая линия обороны — это, прежде всего, люди. Судьбы которых ты уже изменил. Трудно быть богом? Особенно если возможности у тебя отнюдь не сверхчеловеческие… Трудно… Вот только не быть — ещё труднее.

Годунов оглянулся на Дёмина: снова дымит! Взрослее он так себя чувствует, что ли? Или просто увереннее?

Нестерпимо захотелось курить, хотя обычно — к неизменному удивлению всех курящих приятелей — Годунов управлял этой привычкой, как ему заблагорассудится. Помнится, ещё дед, когда Санька приехал в свой первый отпуск в Фоминку, заприметил эту, как тогда же выразился "странность" и сделал вывод в своей обычной манере:

— Знать, лиха ты, Шурка, ещё ни разу полной мерой не хватил.

И вот сейчас, в Первомайском сквере, который не стал ещё сквером Танкистов, атакованный разом с двух флангов мыслями о будущем, которое только вчера было далеким прошлым, и о прошлом, которое осталось в будущем, Годунова потянуло курить. До такой степени, что аж скрутило. Но клянчить, пусть даже и с горделиво-начальственным видом, курево у подчиненного — это решительно противоречило принципам.

И он, резко повернув налево кругом, зашагал в сторону двух церквей, Преображенской и Покровской.

Он помнил их по фотографиям, сделанным дедом-фотолюбителем; мамина семья жила тогда в полутора сотнях шагов отсюда, в маленьком домике послевоенной постройки.

На фото церкви были без куполов, с обнажившейся каменной кладкой, калеченные-перекалеченные. Саньке почему-то до оторопи жутко было смотреть на эти снимки, страшней, чем на фотографии развалин после бомбежки, а признаться в такой вот слабости — стыдно. И однажды он изорвал их и выбросил из окна, обрывки унес ветер и… и ничего, фотографий никто не хватился.

Потом доводилось видеть в дорогущих подарочных фолиантах, выпускаемых местными книгоиздательствами, дореволюционные фото и читать, что Преображенская и Покровская были едва ли не красивейшими церквями Орла. Но фотографии не давали об этом ни малейшего представления: церкви были сняты как будто бы между прочим, куда больше внимания уделялось мосту, и Торговым рядам, и лавкам у Ильинки… да просто бытовым сценкам.

Сейчас Годунов понял — в кои-то веки не соврали краеведы. Церкви, даже без крестов и с кое-где осыпавшейся штукатуркой, были хороши. И, соседствуя, подчеркивали символичное различие: Покровская — женственно-стройная, слегка угловатая, Преображенская — мощная, строгая.