Я, Чудо-юдо - Мерцалов Игорь - Страница 22

– Вам, грешним, нет. А честний католик…

– Тоже человек. Знаешь, Рудольфий, я свет видел. Куда только доля не бросала… И люд я разный встречал, уж ты поверь. По первости смотришь на иных: тьфу, мерзость! Бывает, и не поймешь: люди перед тобой или мороки какие. А потом пообвыкнешь, приглядишься-присмотришься… И воистину зришь, как велик промысел Господень, что столь чудно свет устроил. В каждой земле правда своя, но не бывает так, чтобы люди совсем без совести жили. А коли совесть есть – уже, значит, не пропащий человек. Уже для чего-то Господу нужен.

Впервые на моей памяти Рудя не поспешил ничтоже сумняшеся отметать встречные аргументы. Призадумался над услышанным.

Платон между тем поднялся на ноги, снял с плеч и аккуратно свернул одеяло. Натянул сухую одежду, которую я принес из волшебного сундука (стояла у нас пара таких в тереме: один выдавал на заказ роскошные парчовые кафтаны и златотканые свиты с сафьяновыми сапожками, другой – поневы да ферязи из нежнейшей тончицы. Однако сундуки стояли без дела: мы с Баюном в их услугах, понятное дело, не нуждались, а Рудя воротил нос от «варварских покровов» – сундуки работали исключительно по славянской моде). Оглядел себя и кротко вздохнул: видно было, что богатая одежда ему непривычна, но то рванье, в котором он прибыл на остров, я уже спалил в печи.

Невысокого роста крепкий мужичок лет едва за тридцать, с круглым располагающим лицом обвел нас взором синих глаз и спросил:

– Не нужно ли в чем пособить вам, добрые люди-нелюди?

– Ты отдохни сперва!

– Я не устал, Чудо-юдо.

– Устал, еще как устал, – гипнотически мурлыкнул кот. – Ты очень хочешь спать.

Не думаю, чтобы ему пришлось применять какие-то свои волшебные свойства, если они у него были. Усталость, а теперь еще сытость и тепло сделали свое дело, веки Платона неудержимо поползли вниз. Кот вызвался проводить его в отведенные покои. Мы с Рудей остались допивать сбитень.

– Что скажешь о Платоне? – спросил я.

– Человек как человек, ничего особенни, – ответил саксонец. – Обични мюжик.

Ага, кому он лапшу вешает… За версту видно: зацепил его чем-то новгородский скиталец, смерд, еретик и вообще представитель низкой нации.

А может, все гораздо проще? Прожив без малого полгода в обществе сказочного кота и не шибко сдержанного чудовища, дер браве риттер был рад просто человеческому лицу?

О таких Платонах романы пишут. То есть раньше писали, сейчас это не модно. Огромные такие романы на пятьсот страниц под серыми обложками с золотым тиснением. С первой частью, описывающей солнечное детство и трудовое взросление героя, с частью второй, посвященной мытарствам, и третьей, в которой нисходит на героя классовое сознание: мол, пока пролетариат не возьмет власть в свои руки, так и будут меня угнетать и притеснять. Однако идейная сторона таких романов не любит пессимизма, и часто к финалу герой таки воссоединяется со своей возлюбленной и устраивается жить-поживать, добра наживать – и ждать, пока в окружающих классовое самосознание пробудится.

Слушая рассказы Платона, я как-то подумал: вот найдет тоска, сяду и напишу про него. Потом, конечно, остыл. Соцреализм с его запахом пота и дегтя, с жарким солнцем над пашней и покосившимися бедными халупами (прочные избы соцреализм допускает только у мироедов, а народ загоняет исключительно в покосившиеся халупы), как нетрудно заметить, не в моде. А другого литературного направления, которое позволило бы написать подробную, вдумчивую сагу о жизни простого новгородского ремесленника, изобрести никто не поспешил.

Толстой, тот или этот, наверное, порадовался бы такому сюжету, да только перевелись Толстые.

Что же, учитывая антураж, делать Платона героем фэнтезийного боевика? Ну нет – это ж придется врать напропалую. Не размахивал Платон мечом, не побеждал колдунов и тиранов, не заливал кровью Османскую империю. Если причины для подобных безобразий у него еще могли возникнуть, то желания – никогда. Не Конан он. По сложению не только тела, но и души. И волшебные чудеса с ним нечасто случались.

Фэнтези или, в крайнем случае, псевдоисторическую приключенческую авантюру надо про Рудю писать. Только я этим сроду не займусь: не хватало еще способствовать распространению фашистского идиотизма.

Про кота и речи нет, он для сказки создан. Правда, пока не знаю, для какой. Но сказки я писать не умею.

Для всего остального, впрочем, тоже опыта маловато. Нет, попробовать можно, но… Как уже отмечалось выше, Толстые-то перевелись…

И с чего я вообще задумался о книге?

– Этто что? – спросил Рудя, указывая на пятна, расползавшиеся по наплечнику.

– Это? А, это я еще не чистил, – ответил Платон. – Да, а башмачку-то кон пришел…

– Почему? – Саксонец вырвал у него из рук сабатон и посмотрел на подошву.

– Да нет, вот сюда гляди. Видишь, на стыке вусмерть проржавело? Ничего не попишешь, воздух туточки сильно влажный. Да и железо, правду сказать…

– Железо хорош! Это лючший железо из лючший кузница ордена!

– Лючший, говоришь? – усмехнулся Платон. – Эх, была бы здесь кузенка… Ну просто наковальня с молотом, печь-то я б сложил, меха бы сшил… Вот тогда бы ты посмотрел, как железо ковать надо.

– Щит и меч, – хмуро ответил Рудя. – Весь остальной не жалько, но щит и меч надо сохраняйт.

– А я сразу говорил…

– Начисти до блеска…

Я подкрался незаметно.

– Рудя!

Фатерляндец подпрыгнул на месте и резко повернулся:

– А я что, я ничто! Он сам предлагайт помогайтен…

– Правда, Чудо, мне же не в тягость человеку помочь, тем паче дворянину.

– Да Бога ради! Только почему-то мне кажется, что Рудя опять забыл сказать волшебные слова «пожалуйста» и «спасибо».

– Я как раз собираться! – покраснел Рудя и заставил себя поблагодарить смерда: – Большой спасибо тебе, добрий рус, за бескорыстен помошчь.

– Так-то лучше. Ты, Рудя, мотай на ус, мотай: на этом острове нет господ и рабов, нет дворян и смердов. Здесь есть я – и этим все сказано. Демократия у меня, понял? Демократия или отлучение от скатерти-самобранки и фингалы под глазом. Демократия – и баста.

– Я-я, их ферштейн…

– Добро. Платон, айда со мной, присмотрел я пару стволов, но без тебя валить не буду. Оцени.

– Может, я закончу сперва? – спросил новгородец, указывая на щит и меч. – То есть мы с Рудольфием закончим…

– Вот, Платон хотеть помогайт мне! – обрадовался браве риттер. – Ти сам сказайт, что тут демократий!

– Ничего, у меня демократия американского образца: свобода человека кончается там, где начинается произвол Пентагона. Если кто не понял, Пентагон в данном случае – я. Ничего с твоим доспехом не сделается, в смысле, хуже уже не будет. В крайнем случае попросим Черномора привезти тебе комплект.

– Это мой фамильний меч! А на щит – родовой герб!

– Тем лучше, значит, дворянская гордость не позволит тебе угробить еще и их из-за нежелания поработать руками. Ну все, хорош болтать. Пошли, Платоша.

Оставив Рудю под гнетом трудотерапии, мы двинулись в путь. Мимо отощавшей за зиму поленницы вышли на поляну, пересекли Ягодный ручей. Дорога лежала краем Сонной лощины на Родниковую гору. Не бог весть какие оригинальные топонимы, зато собственного изобретения.

Ее лесистая макушка вздымалась над морем почти на километр. Южная и западная части горы еще как-то сочетались с прибрежным обликом. А вот с севера и востока подошву украшали дубы и кедры, на северном склоне росли сосны, на восточном – ольховник. Склоны были ступенчатыми, и на них встречались невероятно красивые цветочные поляны.

На самом обширном из уступов, близко к подошве, лежало озеро. Без отдельного названия – просто Озеро, чтобы отличить от Хрустального, имевшегося на севере.

Мы с Платоном дошли до сосняка, и я указал новгородцу деревья, которые наметил под сруб по его рекомендации. Платон внимательно осмотрел их, обходя кругом, поглаживая кору, наконец прищелкнул языком и заявил: