Львы и Сефарды (СИ) - Ив Анастейша - Страница 28

И я иду к нему. Пара шагов, пара секунд. Я опускаю взгляд на сумку — и Мэл немедленно хватает меня за талию, прижимает к себе и утыкает лицо мне в плечо. Я и опомниться не успеваю, как мои руки обхватывают его шею. По щекам текут слезы. Сааба Карн и Иокаста лишь вздыхают.

— Зодчая дала мне все необходимое, — говорит Малкольм. — Именно она меня лечила. Она пришла из эшри.

— Тоже?

— Я пришла сама, узнав, как много здесь наших детей, — вклинивается Сааба из-за моей спины. Я отрываюсь от Малкольма и смотрю на нее. — Им нужен был наставник. И я старалась быть такой, как Стерегущий.

— Но та Сааба из Стеклянных скал… — с опаской начинаю я.

— Я слышала о ней, — перебивает Зодчая. — Они с ее покойным мужем не были среди сефардов с детства. Ты этого не знала, дочка, ты не могла этого знать… — Она щелкает пальцами. Ее лицо становится суровым. — Тебя не настораживала благодетель этой женщины? Она чужая. Она подставная. Она пришла, чтоб принести беду.

— Тогда зачем ее убили? — спрашивает Мэл.

Аль-синх проходится по хижине. Иокаста смотрит на нее с дочерней нежностью. Я вспоминаю свою мать.

— Она была служанкой хедоров, — Ее голос крепнет. — Шпионкой и актрисой. Таких, как она, называют Трехликими. Все потому, что за жизнь им выпадает только три задания, три роли. Затем их убивают. Или они кончают жизнь самоубийством. Такова уж воля Госпожи.

— Кто такая Госпожа? — Я выступаю наперед. — Я уже слышала о ней.

— Седая Госпожа — начальница Трехликих, — Сааба берет заботливо поднесенную Иокастой кружку с водой. — Никто не знает, как ее зовут. Она лишь управляет ими, а сама — в тени. И ходят слухи, — Она криво усмехается, — будто Госпожа бессмертна. Но это, разумеется, не так. Никто просто не может знать, когда они сменяют друг друга. Никто и никогда не видел их. Они — как устрашение. Угроза.

Я тут же вспоминаю Аделара. «Сарцина Росс», — сказал он так, как будто знал наверняка. Но вряд ли это возможно, ведь Сарцина Росс мертва. Может быть, он блефовал. Он провоцировал меня Малкольма. А Малкольм сжимает сумку с лекарствами так крепко, будто это самое ценное сокровище на всей земле.

— Ваш Стерегущий будет жить, — говорит Зодчая, проследив за его движениями. — Вы оба — отчаянные сердца. Никто бы так не поступил ради него.

— Серьезно? — Мэл приподнимает бровь.

— Возможно, только один человек, — снова улыбается Сааба. — Я и не вспомню, как же его звали. Я никогда его не видела. Я только слышала, как Стерегущий говорил о нем. Не называл его по имени. И говорил нам иногда: «Мой брат»…

— И… что же говорил? — спокойным голосом спрашивает Малкольм.

— О, он любил его, — Аль-синх опять садится. Иокаста обнимает ее сзади. — Они были друг другу не родные. Но любые братья позавидовали б той любви. И Аделар стоял за него до конца. Он говорил, что они смогут выстроить для нас что-то новое и бесценное. Что мы освободимся и что будем жить по-новому. Мы улыбались, слушая его.

— И ты не помнишь, как его зовут? — удивляется Иокаста.

— Не помню, дочь моя, — со вздохом признается Зодчая. — Так уж сложилось здесь, на этой горькой и седой земле. Никто не помнит тех, кто что-то строил. Чтоб помнили, необходимо это сжечь.

— А что потом? С тем человеком? — спрашиваю я.

— Однажды он ушел и не вернулся, — отвечает она. — Просто исчез, как будто его не было. Наверное, он умер. Но его факел… продолжал гореть.

Мэл закрывает глаза. Я вижу, как дрожат его ресницы. Наверное, он думает — признаться или нет. Я сжимаю его руку. Нет, нельзя. Нельзя об этом говорить. Еще не время и не место.

И вместе с тем приходит новая догадка.

Выходит, та Сааба сама сдала моего брата хедорам, а горящий дом и ее смерть — всего лишь логическое завершение пути. Выходит, она сама втиралась нам в доверие. Ей нужен был мой Вик. Но для чего? И где он сейчас? Как с этим связана Седая Госпожа? Кем бы она там ни была, я этого не потерплю. И если именно она стоит за этим похищением, я доберусь до нее и сорву с нее маску. Да, этот бой будет неравным, но неотвратимым, словно пыльная буря. Я обрушусь на нее, наброшусь на нее и вытолкну из тьмы. Она узнает, что такое настоящий свет. И тень исчезнет.

— Возьмите мою лошадь, — говорит Сааба. — И побыстрее возвращайтесь к эшри, пока солнце не взошло окончательно.

Иокаста выбегает во двор за лошадью. Я, повинуясь внезапному порыву, обнимаю Зодчую.

— Ты будешь счастлива, Данайя-эшри, — говорит она. — Ты дашь надежду Стерегущему. А ты, — Она поворачивается к Малкольму, — скажи ему.

— И что сказать? — спрашивает тот очень тихо.

— Скажи, что если его брат не умер, то вернется, — Ее глаза излучают теплый, материнский свет. — Скажи, пускай не гасит факел. Возможно — и я верю в это — в один прекрасный день они найдут друг друга.

Малкольм спрыгивает с лошади. Солнце уже почти полностью поднялось над горизонтом, и его лучи будто покрывают волосы летчика струящимся золотом. Он устал, взгляд кажется забитым и потерянным, а дыхание тяжелое, будто он еле-еле стоит на ногах. Я тоже спускаюсь на землю и убираю волосы с лица.

— Отрежу к черту, — говорю. — Мешают.

— Что? А-а, волосы… — Мэл поворачивается ко мне. — Не надо. Примут за пропащую девицу.

Я встряхиваю головой. Я тоже так устала, что держать голову прямо кажется непосильной задачей. Запускаю пальцы в пряди. Они спутались и сбились, как если бы меня с силой извозили головой в пыли. Поспешно покрываю голову. Любое движение дается с трудом. Даже поднять руки — и то больно. Я просто выдохлась. Я не могу всегда быть львицей. Никаких когтей не хватит.

— Мы все сделали правильно? — спрашиваю тихо.

— Хотелось бы, — вздыхает он. Смотрит на появляющийся из воздуха Дредноут. — Что бы там ни было, пойдем.

Я привычным движением беру его за руку, но он отдергивает ее. Я понимаю: по ошибке я взялась за раненую ладонь. Только успеваю придумать слова извинения, как Мэл обходит меня и кладет другую руку мне на талию. Сумка с лекарствами покачивается у него на бедре. Мы поднимаемся по трапу, и я вспоминаю ночь, когда мы впервые пришли сюда. Это было считанные дни назад, но между старым и новым пролегла глубокая расщелина. Мы были напуганы и растеряны, с наших тел стекала дождевая вода, а Аделар стоял там, наверху — свободный, властный и спокойный, как и подобает Стерегущему. Тогда он дал понять, что по-прежнему готов заботиться о своем друге, но тот не принял ничего из его рук. Теперь же… Ветер изменился, надвигается еще один. Теперь же Аделар, ослабший и больной, лежит там в гордом одиночестве, а Мэл, еще недавно посылавший его к черту и во мрак, готов жизнь отдать за то, чтобы тот выздоровел. «В один прекрасный день они найдут друг друга…» Не найдут, а вернут, поправляю я мысленно. Но в остальном аль-синх права. Они уже так близко друг от друга, что сделай только шаг и протяни ладонь — и все вернется на круги своя. Вопрос лишь в том, как долго еще они смогут это отрицать.

— Послушай, ступай к себе, — вдруг говорит Малкольм, когда мы подходим к комнате Деверро. Там пусто: женщины ушли, и возле адмирала нет ни души. — Пожалуйста, поспи хоть час. Там видно будет, что нам делать.

— Наверно, мне и правда надо… — соглашаюсь я. — Послушай, Мэл. — Смотрю ему в глаза. — Ты прав. Он тоже. Пусть это будет вашей горькой радостью. Что каждый из вас был прав.

— Такого не бывает…

— Значит, будет.

Я ухожу по коридору прочь. Я догадываюсь, нет, я знаю, почему Мэл отослал меня на этот раз. Возможно, им придется объясниться. Если Аделар уже в сознании и не спит, то этого не избежать. Я мысленно умоляю обоих не прятаться от этого разговора. Пусть хоть раз поговорят по-человечески. Пускай не будет той войны двух Стерегущих. Ведь каждая война вот так и начинается: с того, что стороны решают силой то, о чем можно было просто сесть и поговорить.

Взяв забранное из дома полотенце и чистое платье, я захожу в комнату, которая служит душевой. На потолке — уже изрядно проржавевший кран. Я снимаю пыльную одежду, открываю кран и с удовольствием замечаю, что вода там очень даже теплая. На мытье головы уходит чуть больше времени, чем обычно, и пару раз я все-таки ловлю себя на мысли, что неплохо было бы отрезать это все под корень. Но и хедоры ведь тогда не будут разбираться, кто я и откуда. Для них любая коротко стриженная девушка — пропащая и опозоренная. Нет, лучше все-таки не рисковать.