Исторические повести - Моисеева Клара Моисеевна - Страница 45

Тусклый огонек глиняного светильника, стоявшего на кошме, едва освещал небольшую комнату со сводчатым потолком и нишей для посуды. Все убранство ее состояло из двух деревянных сундуков, отделанных резьбой, и глиняной лежанки, покрытой войлочной кошмой. На ней сидела старая Махшира, дальняя родственница Навимаха. Она вела хозяйство в доме. У старухи был громкий, визгливый голос и ворчливый нрав. Говорили, что виной тому громадный зоб и круглые, навыкате глаза.

Когда старуха увидела мальчика, она закричала:

— Зачем привел? Откуда он?

Навимах не торопился отвечать. Он присел на кошму, посадил рядом с собой мальчугана и так нахмурился, что его мохнатые черные брови совсем прикрыли живые карие глаза.

— Зачем принес чужого? — не унималась Махшира. — Ты что это задумал?

— Растить будем, — сказал Навимах. — Человек вырастет!

— О боги! Будьте милостивы! — всплеснула руками старуха. — Посмотри-ка, Чатиса, что принес тебе в подарок твой муженек. Вот так подарок!

— Что же это? — полюбопытствовала Чатиса, занятая у колыбели маленькой Кушанчи. В соседней небольшой комнате она свивала девочку. — Покажи мне, что ты принес, — попросила Чатиса, ловко привязывая ребенка к деревянной люльке.

Кушанче уже исполнился годик, и Чатиса не переставала любоваться большими черными глазами и густыми бровями девочки.

В это время мальчуган громко заплакал.

— Кто там плачет? — Чатиса поспешила к мужу. — Откуда он?

Она подошла к малышу, подняла опущенную головку и пристально посмотрела в его большие печальные глаза. Мальчик дрожал и растирал слезы грязным кулачком.

Чатиса прижала к груди взлохмаченную головку ребенка:

— Бедный ты, бедный! Где же твоя мать? Где отец?

— Это сын однорукого пастуха, — хмуро пояснил Навимах. Он сделал знак жене и вместе с ней вышел за дверь. За ними последовала Махшира.

— Однорукий погиб от змеи, мальчишка осиротел…

— Оставим его! — предложила Чатиса.

— Вот уж выдумка! — вмешалась Махшира. — Зачем вам чужой? Пусть его возьмет община.

— Мы его вырастим, — тихо возразила Чатиса.

Она вернулась в дом, взяла малыша за руку и повела под навес. Там у нее был всякий скарб: стояли глиняные горшки, деревянные блюда. Женщина взяла миску, налила в нее теплой воды из котла и стала умывать мальчугана. Затем Чатиса принесла из дома новенький халатик, вчера лишь сшитый для Кушанчи. Он был мал, но все же прикрыл малыша. Чатиса расчесала его густые волосы деревянным гребнем и, довольная, пошла вместе с ним к Навимаху.

— Покорми его пшеничной похлебкой, подлей молока, — попросила она мужа. — Пусть живет, и для него найдется лепешка.

Мальчик перестал плакать и принялся за еду. Он не произнес ни слова, только изредка тихо вздыхал, словно знал, какое горе его постигло. Когда миска опустела, Аспанзат снова заплакал:

— Где отец?..

Мальчик уснул на кошме рядом с Навимахом, прикрытый краем ватного одеяла. Ночью он кричал во сне и всхлипывал. Чатиса подумала, что его преследуют злые духи, и, чтобы отогнать их, положила рядом с Аспанзатом ветку цветущего миндаля. Была весна, и вокруг дома все деревья стояли в розовой пене цветов.

Весь следующий день старая Махшира не переставала ворчать. Ей казалось, что Навимаху будет не под силу прокормить сироту. Но на третий день, порывшись в своем узле, она вдруг вытащила старое ватное одеяло и, бросив его мальчугану, сказала:

— Прикройся, ночь холодная!

Соседи недаром говорили, что счастье пришло в дом Навимаха вместе с Аспанзатом. Такого урожая коконов, какой был в то лето у шелкодела, давно уже не знали во всей округе. Чатиса едва поспевала срывать ветви тутовника, чтобы накормить прожорливых шелкопрядов. Напрасно плакала маленькая Кушанча, матери некогда было ее утешить. Махшире тоже было не до малютки. Только Аспанзат подходил к колыбели девочки и качал ее, как делала это Чатиса.

В середине лета наступила пора варки коконов. Целые дни Навимах проводил у костра. Как только в котле закипала вода, он опускал коконы и делал запарку. Нужно было угадать этот миг безошибочно — коконы могли испортиться и не размотаться. Но разве мог ошибиться Навимах — ведь он с пяти лет уже помогал отцу делать эту работу! Он делал ее искусно и радовался, когда все шло хорошо.

Бывало, женщины усядутся рядом с котлом и тянут нить на деревянное веретено, а Навимах что-то напевает. Он поет веселую песенку, потому что очень любит, когда в котле много коконов и когда непрестанно тянется тонкая, как паутина, шелковая нить. Глаза у него слезятся от дыма; руки, обожженные кипятком, покрыты коркой и болят, а на душе спокойно. Если хорошо поработать, то легче расплатиться со старым, жадным Акузером, которому он задолжал после страшного недорода. Платить надо ему и за землю под виноградником, которую Навимах каждый год удобряет, за воду в канале, который чистит и оберегает семья, за деревья, когда-то посаженные его отцом.

Немалую долю урожая плодов Навимаху приходится отдавать Акузеру. Кроме того, он платит еще шелками.

Когда созревал виноград, во дворе Навимаха уже появлялись мотки мягкого, блестящего шелка, окрашенные в желтый, красный и синий цвет. Чатиса садилась за ткацкий станок и от зари до заката не оставляла его.

Однажды, в день Митры[5], когда она натянула на раму пестрый моток основы, к ней подошел Аспанзат и совсем как большой спросил:

— Что ты делаешь?

Чатиса очень обрадовалась словам ребенка. Прошло уже полгода с тех пор, как Навимах привел мальчика, а он все еще дичился, почти не говорил. Улыбался он только у колыбели маленькой Кушанчи. Увидев его, девочка протягивала к нему ручонки, и лицо мальчугана сияло радостью. Он что-то говорил ей тихим голосом, и они отлично понимали друг друга. Но стоило Чатисе спросить его о чем-нибудь, как он прятался или молча смотрел исподлобья. И вдруг он сам заговорил:

— Это веретено?

— Говори, мой милый, говори… — повторяла Чатиса и ласково гладила курчавую голову мальчика. — Учись, будешь помощником нашим.

Прошел год. Прошел другой. Аспанзат подрос. Подросла и Кушанча. Когда ей исполнилось два года, ее подняли из колыбельки и пустили играть с Аспанзатом. Теперь Чатиса не боялась, что девочка упадет или расшибется о камни. Кушанча уже все понимала. С самого дня рождения до двух лет малютку привязывали к деревянной люльке. Когда мать бывала свободной, она позволяла девочке ползать по полу. Но чаще она была занята, и тогда маленькая Кушанча по целым дням не подымалась и жалобно плакала. Ей хотелось двигаться, шевелить руками и ногами. Зато как весело было теперь, на свободе, после такой неволи. Кушанча прыгала и резвилась, как птичка, и всех радовала своим весельем.

Годы шли, и Чатиса говорила, что дети расцветают, как весенние цветы. Мать любовалась ими, и сердце ее радовалось.

Аспанзат был старше Кушанчи на три года, но как охотно он выполнял ее маленькие капризы. Чатиса нередко думала о том, что сын послан им доброй богиней Анахитой.

— Это она сделала нам добро! — говорила Чатиса мужу. — Я постоянно угождаю ей молитвами и жертвоприношением.

Аспанзату исполнилось пять лет, и отец стал приучать его к работе. То пошлет за хворостом, то велит шелковицу собирать. Мальчик подметал двор и кормил уток. Глядя на него, бралась за работу и маленькая Кушанча. Шутя и играя, дети привыкли помогать взрослым. В одиннадцать лет Кушанча уже отлично разматывала коконы и кормила шелковичных червей. А брат ее к этому времени умел запаривать коконы и нередко помогал отцу у котла.

Старый гончар, видя Аспанзата за работой, никак не мог успокоиться. Собственные его сыновья отличались необыкновенной ленью. Навифарму не раз приходилось прибегать к помощи кожаной плетки, чтобы заставить их что-нибудь сделать, а поесть они любили и, по словам Навифарма, просто разоряли его.

Вечные жалобы соседа раздражали Навимаха. Он удивлялся тому, как много болтает гончар о пустяках, а вот о будущем своих детей совсем не думает. Его, Навимаха, все чаще тревожит мысль о судьбе сына.