Авирон (Повесть) - Хоткевич Гнат - Страница 5

Но теперь рыжий почему-то с неприкрытой враждебностью посмотрел на левита и буркнул:

— Поди донеси Моисею…

— Я не доносчик, да и доносить тут не о чем, а вот у тебя куща, верно, неподалеку от кущи Корея, его словами говоришь.

И левит, замкнувшись в броню равнодушной неприступности, отошел прочь и приблизился к другой кучке. Тут низенький, толстый, но подвижной иудей критиковал простоту жертвоприношений и вообще обрядности.

— Ну что это такое? — говорил он, жестикулируя. — Сегодня взяли барана, разрубили на части, кое-что сожгли, кое-что съели; завтра взяли другого, разрубили его немного иначе и опять кое-что сожгли, а кое-что съели. И все происходит тут же, на глазах у всех, без всякой торжественности, без всякой тайны. Ну что это за обряд? Я люблю так молиться, чтобы по спине бегали мурашки, чтобы было что послушать, что повидать. Тогда человек и молится иначе, и мысли у него становятся другие, и сам он больше привязывается к богу. Вон у египтян! Да разве можно с нами сравнить? Какие у них храмы, ай-ай-ай!.. Целый день будешь ходить да так и заблудишься среди тысяч и тысяч колонн. А туда, где жрецы делают свое дело, туда разве ты можешь не то что проникнуть, а хоть глянуть одним глазком? А ну, хотел бы я посмотреть, кто посмеет?! Так бы и сдох на месте! А как выйдет процессия — жрецы все в золоте, а опахала блестят драгоценными камнями, а боги в цветах, а музыка, а песни — и-и-и!.. Вот тут уж молятся так, что кожа лопается, а глаза лезут на лоб. А у нас? Пхе! — И он презрительно выпятил губы.

— Но откуда же нам взять такой храм, как у египтян? Ведь мы сегодня тут, а завтра где?..

— А я разве говорю — именно такой? Разве я так, именно так сказал? Мне не надо такой, но пусть мне дадут бога, чтобы я его видел, чтобы мог поцеловать, дотронуться рукой. А то разве я видел своего бога? Или ты, или он, он — да хоть кто-нибудь? А ну, выйди вперед, кто видел бога?

Иудей говорил громко и сильно размахивал руками.

— Моисей видел, — робко ответил кто-то.

— Моисей! — живо подхватил низенький. — А что у меня прибавилось оттого, что Моисей видел? Кто видел, тот пусть и верит, а я не видал, так и… не… — Он остановился и быстро обвел всех своими лисьими глазками, но сразу же взял прежний тон: — Ну, я могу верить, а могу и нет. Я-то верю, почему же, но… но разве все такие, как я? Есть и такие, что не верят.

— И ты с ними, — бросил кто-то из толпы.

Черненький испугался и стал клясться, что он всегда давал на жертву и что его никто не может упрекнуть, но его мало кто слушал. А левит, казалось, и совсем не слышал, о чем шла речь, — он стоял, отвернувшись, и пристально смотрел на гору. Разговор больше не клеился, и все разошлись в разные стороны, присоединяясь к другим группам.

Между тем солнце уже не на шутку припекало. Люди забеспокоились, всем хотелось есть. Высказывались более крикливо и менее связно; каждый требовал, чтобы его сразу выслушали и чтобы слушали его одного. То одна, то другая мать, вопя, словно пришел ее последний час, задирала на ребенке рубашку и давала несколько звонких шлепков; а те, что были помоложе, отведя детей в сторону, словно за делом, и, прикрывая своей одеждой, украдкой вынимали из-за пазухи сыр и совали детям в рот, приказывая есть поскорее. Но ребенок, наевшись, похвалялся перед товарищами, те бежали к своим матерям и сыпали укоры, как из мешка: все едят, а мы… всем детям матери дают, а нам… и так далее. И между матерями разгорался спор: одна укоряла другую грехом и пугала божией карой, а другая оправдывалась, что она сама — боже сохрани! — даже и не подумала есть, только чуточку, совсем чуточку дала ребенку, а с детей даже бог не спросит строго: ведь они же такие еще глупые. Разве они понимают, что такое пост?

И всем очень надоело стоять; даже у передних, которые все видели и слышали и были охвачены религиозным экстазом, даже у них полуденное солнце уже все выпарило и осталось только ощущение тяжелой усталости. И потому можно себе представить, как все обрадовались, когда вдруг увидели своих вождей, спускавшихся с горы. Все необычайно оживились, забыли и про зной, и про голод и, крича, стали протискиваться к тому месту, куда должны были сойти старейшины: каждому хотелось посмотреть на людей, которые за минуту перед тем видели следы стоп господних и, может быть, даже целовали их.

А кучка старцев с Моисеем во главе медленно и торжественно шла, окруженная радостно рукоплещущим Израилем, и отвечала на вопросы. Все были целы и невредимы, ни один волос не упал ни с чьей головы; только глаза их горели от счастья, а губы сами говорили, подбирая самые лучшие, самые сокровенные слова. На этот раз Авирон уже протиснулся в первый ряд и слышал все от слова до слова.

Восторг был полный! Старики видели то, чего не доводилось никому из них видеть за всю жизнь.

Место, где стояли ноги господа, было, как бы это сказать… как камень сапфир, только где там!.. Разве бывает камень сапфир таким светлым, таким сияющим, таким лучистым, как солнце, и таким прозрачным, как само ясное небо?.. Нет, это нечто иное, неземное, такие камни могут быть только на небесах!

А вокруг все выжжено! Такой большой круг, и в нем все черно, как гнев божий, и Моисей говорит, что так было бы со всяким, кто приблизился бы к месту тому без божьего соизволения. О славен господь! И славен Моисей, наш великий пророк! Он, один он может говорить с богом — и остаться в живых!

А Моисей стоял в стороне и молчал. Лицо у него было строгое, и только глаза горели таким огнем, что пророк и впрямь казался сам богом.

И все люди были довольны, и вернулись к кущам, и ели, и пили, и славили господа и его пророка, а своего верховного вождя — Моисея.

А потом случилось это…

Моисей снова пошел на гору, к богу, взяв с собою молодого Иисуса, сына Навина. Уходя, он не сказал, сколько времени пробудет на горе, когда его ждать; просто оставил за себя Аарона и ушел.

И все видели, как он вошел в темную тучу, которая все еще окутывала вершину горы, и все были спокойны: в самом деле, что из того, что вождь оставляет свой народ на несколько дней? Всего на несколько дней.

Но прошло три дня, пять, семь, а Моисея не было. Чем это можно было объяснить? Люди гадали по-всякому и вообще много, может быть, даже слишком много говорили об этом; скажет кто-нибудь неразумное слово, о котором минуту спустя и сам забудет, а оно уже, глядишь, полетело по сонму, вырастая, как снежный ком, и тревожа умы. И в конце концов случилось так, что народ заволновался, и все пришло в замешательство… Встанут поутру соседи, первый вопрос: не вернулся? Женщины собирались у источника и, набрав воды, забывали, что солнце согревает ее, что дома нет ни капельки, и тараторили, тараторили без конца всё об одном. Они нарочно ходили по воду как можно дальше, чтобы увидеть еще и других женщин, чтобы услышать, что говорят там, на другом конце стана. И после каждой из этих утренних и вечерних встреч по сонму разматывался новый клубок вестей, запутывая даже светлые умы и вливая отраву сомнений даже в крепкие души. Словно ту воду, которую приносили женщины, выливали они вместе со всеми свежими вестями в камень веры мужей, и расщелина сомнений росла, и камень растрескивался и рассыпался прахом.

А там забеспокоились уже и мужчины. Их недоверчивость и сомнение были не так подвижны и живы, не перелетали десять раз на день от одних ворот стана к другим, но тем крепче укоренялись они в головах и сидели там, как камни пустыни в своих гнездах. И немногочисленны были эти сомнения, не расцвечивались они такими разнообразными, пестрыми красками, но, раз зародившись, уже не переставая неуклонно росли, как хорошо откормленный бык. И вечерняя беседа мужчин была хмурой и долгой; женщины приближались к собеседникам, но их прогоняли: не больно-то приятно мужу выставлять свои сомнения перед женой. И все-таки женщины продолжали лезть, хотя, в сущности, могли бы и вовсе этого не делать: ведь каждая из них была уверена, что обо всем узнает у мужа ночью. Да ведь то ночью: и женщины крутились поблизости, ввязывались в разговоры, не оставляя мужьям даже и этих нескольких часов.