Подружка (СИ) - "Deus Rex" - Страница 10

Но потолок вскоре перестает рябить, и я снова смотрю в его глаза с поплывшим зрачком и никого, кроме себя в них не вижу. Обнимаю его за шею и тяну к своим губам, а он ускоряется, почувствовав себя увереннее. Прижимает к животу, выдирая из груди не стоны, а тихие всхлипы, и я не стону, а умираю в его руках, вздрагивая, когда между нашими телами начинает пульсировать мой член. Он кончает немного позже, выходя резко и слегка болезненно, выплескиваясь сверху на бедра.

— Я знаю, что ты хочешь спросить, поэтому отвечу сразу: нет, не со всеми. Так хорошо мне было только с тобой, — произношу я, и, похоже, сразу вырубаюсь.

Просыпаюсь от ощущения холода и одиночества, в груди тоже все леденеет, я смотрю на задернутые шторы, сквозь которые льется свет, заворачиваюсь в одеяло и выхожу, едва не поскуливая от разочарования. Не мог же он уйти вот так подло, не попрощавшись?

— Ты чего в такую рань? Хочешь кофе?

Я оборачиваюсь на голос и вздыхаю с облегчением.

— Я думал, ты ушел.

— А нужно уйти?

— Нет. Конечно нет!

Бреду гусеницей к нему и утыкаюсь кончиком носа в его нос.

— Кофе буду, — произношу хриплым после сна голосом. — Ты ведь останешься у меня сегодня?

Он прижимается пахом ко мне, верхняя пуговица на джинсах не застегнута, и я вижу, что белья на нем тоже нет.

— Куда я уйду без трусов, — смеется Валера. — Я после вчерашнего их найти не могу. Свои одолжишь?

— Тебе черные в сеточку или белые шелковые? С дырочкой сзади? Кожаные? Из блестящего латекса?

— Можно мне самому выбрать?

— Сегодня все можно, мой король.

Проблемы оставлю на завтра. А сегодня — можно все.

========== 10 ==========

Не смотри, что рассеян в россыпь,

что ломаю и мну себя.

Я раздел эту девку — Осень,

и забылся, ее ебя.

Ах ты сука! Такое тело

меж блядьми мне не сыскать!

Сладкой влагой плодов вспотела,

кольца ягод в твоих сосках.

Распахнула! О алый бархат

губ и губ! сумасшедший визг!

Не могу!!! позовите Баха!

он напишет «сонату пизд».

Ах пора ты моя живая!

Голова — голова — минет.

Разрывает меня, сжигает,

я кончаю… простите мне.

Читаю матерного Есенина — ничего необычного, но в этот раз сидя на кухонном столе в спущенном до талии халате и ощупывая засосы вокруг сосков и на шее. Валера смотрит на свою работу, хмыкает, приподнимает мою голову за подбородок и оставляет еще один, прямо на артерии.

Сзади до сих пор саднит — не надо было трахаться сразу после первого захода, и не болела бы поясница в том числе. Но это — приятная боль, поэтому я не ворчу и с удовольствием принимаю его ласки в любом формате.

— Сегодня с Катей встречаюсь, — сообщает он, перекладывая на тарелку разогретую запеканку и отдавая ее мне. — Родителям уже сказал. Папа отнесся понимающе, он с самого начала думал, что мы любовники, а мама со мной пока не разговаривает. Перебеситься ей надо.

— Надеюсь, я не стану камнем преткновения в ваших отношениях, — хмурюсь я. — Не хотелось бы…

— Мама — это мама, — прерывает он. — Она меня родила, вырастила, воспитала — она поймет. А вот Катя мозги ебать будет.

— Ты ее совсем-совсем не любишь?

— И не любил. Привычка.

— А меня?

Он перестает распиливать запеканку вилкой и поднимает на меня глаза. Боится ответить, боится собственных эмоций, и я, предупреждая его ответ, каким бы тот ни был, соскальзываю со стола и перебираюсь к нему на колени.

— Я вспомнил стих про тебя, — говорю я и улыбаюсь.

Не матерный. Меня распирает от пронзительно-острой лирики, и я понимаю, что давно влюблен.

После бессонной ночи слабеет тело,

Милым становится и не своим, — ничьим,

В медленных жилах еще занывают стрелы,

И улыбаешься людям, как серафим.

После бессонной ночи слабеют руки,

И глубоко равнодушен и враг и друг.

Целая радуга в каждом случайном звуке,

И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.

Нежно светлеют губы, и тень золоче

Возле запавших глаз. Это ночь зажгла

Этот светлейший лик, — и от темной ночи

Только одно темнеет у нас — глаза.

И добавляю уже тише:

— Мне было хорошо.

— Мне тоже, — зрачки подрагивают, взгляд падает на мои губы. — Ты такой… странный, Тош, иногда я тебя не понимаю. Как ты можешь вот запросто выражать свои чувства?

— Потому что сам я — одна сплошная эмоция. Я — океан. Я — омут, в котором ты тонешь. И помни, что по своей воле.

После ужина он собирается и уходит на встречу со своей Катериной, а я, улыбаясь по-идиотски, хожу по дому, вспоминая, как он целовал меня во всех местах сразу, пока Нефертити, увязавшаяся следом, не начинает гневно скрипеть.

— Жрать хочешь? — догадываюсь я. — Нельзя было нормально сказать, чего ругаешься сразу?

Я вытряхиваю в ее миску консервы, меняю воду на свежую, чищу лоток. В прочих бытовых делах время проходит быстро, и я вздрагиваю от неожиданности, когда звонит мобильник.

— Поговорил со своей тургеневской женщиной? — спрашиваю, ставя последнюю вымытую кружку в сушилку.

— Почему с тургеневской? — удивляется он.

— Потому что такая все возвышенная, ранимая и непонятая. И глазенки как у собачонки, которая какать хочет, вылитая Муму. Так что там?

— Ничего особенного. Разбила в кафе, где мы сидели, чашки, разревелась и убежала. Самое странное, что я при этом испытал какое-то удовольствие. Это же ненормально?

— Ты ебаный девиант, признай это. Ебешься с мужиком и любишь смотреть на страдания других людей. Все, мы тоже расстаемся, я не хочу, чтобы твои гены передались нашим детям.

— Придурок!

— Вчера ты меня по-другому называл, напомнить?..

— Заткнись, филологическая дева. Поесть есть что, или купить?

— Купи клубники и взбитых сливок. Сладкого хочу.

Трубка вздыхает, и я почти чувствую его руки на своем теле, а язык на обмазанных сладким кремом сосках.

— У тебя там встало что ли? — усмехаюсь я.

— Да, — отвечает он. — У тебя тоже, я знаю. А курицу купить?

— Курица — это несексуально. Но купи, бульон сварю.

Он приходит спустя час, и Нефертити бежит к открывшейся двери и сует морду в пакет, выискивая что-то и для себя тоже. Я, наблюдая за ней в полном недоумении, произношу:

— Охренеть, как ты ее приручил? Она же гордая как английская королева и такая же фригидная, она мужиков на дух не переносит.

— Ты же меня как-то приручил, — отвечает он, и губы сами растягиваются в улыбку.

Вечером, когда мы сидим перед телеком, Валера, взглянув на экран вибрирующего мобильника, морщится.

— Мама Кати, щас трэш будет, — говорит он и нажимает кнопку. — Да, добрый вечер… Не орите, я прекрасно вас слышу. Опять? Да неужели? Чем, булавкой? Или тупым канцелярским ножом? Да, я приеду.

Он бросает телефон на диван и решительно поднимается.

— Опять, сука, вены порезала. Поехали, я покажу им, на кого променял их дочь.

========== 11 ==========

Когда я выхожу из такси, весь такая светская львица — растрепанные волосы, классический темный костюм с коротким пиджаком, застегнутая под горло белая рубашка, приталенное пальто без воротника — Валера подает мне руку, помогая встать, и я улыбаюсь слегка развязно, пряча смущение. Не привык к таким откровенным жестам внимания.

Оказывается, Валера из тех натуралов, что, признав свою бишность, не прячут этого, а наоборот — демонстрируют при каждом удобном случае. Возможно, потому, что он внушительную часть своего времени проводит в спорте, а это не только дисциплина, но и адреналиновая игла, на которую легко подсесть и невозможно спрыгнуть безболезненно. Сейчас, поймав этот азарт, звонкую новизну нашего притяжения, он упивается этим, и я не хочу его останавливать — мне он таким нравится.