Шоу безликих - Баркер Хейли - Страница 13

Думаю, Эммануила нарочно не спешили уводить с арены потому, что для Чистых это было дополнительным развлечением. Похоже, они получали истинное удовольствие от того, что стали свидетелями такого неподдельного животного горя.

Когда в конце концов охранники вытолкнули Эммануила в коридор, тот уже и сам как будто умер внутри и лежал, свернувшись калачиком на полу. Я опустилась на корточки с ним рядом. Никогда не забуду выражения его лица, когда он посмотрел на меня.

— Они разорвали ее на куски, — произнес он. — Меня заставили наблюдать из клетки за ее смертью.

Он разрыдался.

Я тоже плакала. Но затем пришел Сильвио со своим хлыстом и заставил меня отправиться к лестнице. Я была вынуждена подняться наверх и выступать перед теми, кто только что, беснуясь, наблюдал за смертью моей подруги, которую львы растерзали насмерть.

Умоляю, пусть это никогда больше не повторится. Она была слишком молода.

Оркестр играет снова, и крики толпы, перемешавшиеся с громовым топотом ног говорят мне, что представление закончилось. Я с великим облегчением вижу, как Эммануил и Кейт проходят через двери арены и устало бредут ко мне.

У нас почти нет времени на разговоры, но мы быстро обнимаемся. Это объятие, которое говорит: «Я рада, что вам повезло». Объятие, которое говорит: «Надеюсь, тебе тоже повезет». Объятие, которое говорит: «Вы здесь не одиноки».

Где-то глубоко во мне возникает чувство обреченности с предательской искоркой возбуждения. А еще глубже затаилась уверенность, что сегодня непременно произойдет что-то важное и все изменится.

Внезапно с арены доносятся ликующие возгласы. Что же там происходит?

— Они сегодня в полном восторге, — поясняет Эммануил. — Присутствуют особо важные персоны, так что будь осторожна. Похоже, Сильвио пообещал им небывалое зрелище. Он точно не обрадуется, что мы остались живы.

— А кто там? — спрашиваю я.

— Вивьен Бейнс.

Мое сердце проваливается в пустоту. Вивьен Бейнс: министр по контролю за Отбросами.

Мы редко получаем доступ к газетам или Интернету Чистых, но в стране нет такого Отброса, который бы не пылал ненавистью к Вивьен Бейнс, который не желал бы ей смерти. По ночам мы испуганным шепотом обмениваемся слухами о ней: Вивьен Бейнс издала еще один указ, Вивьен Бейнс произнесла новую речь, Вивьен Бейнс идет на повышение.

Она — тот самый человек, которому платят кучу денег за изобретение новых способов пыток и унижения. Человек, который руководит пропагандой, внушая Чистым, что мы не люди, а грязные и злобные исчадия ада. Человек, который «контролирует численность». Похоже, она будет участвовать в следующих выборах, — как раз в тот момент, когда мы решили, что хуже, чем сейчас, уже быть не может.

Почему она здесь? Обычно она издает свои указы издалека. Вряд ли ей нравится осквернять свое тело нашим присутствием.

Ненависть проникает во все клетки моего тела. Сегодня я ни за что не умру. Не доставлю ей такого удовольствия. Пусть даже не надеется!

Как только львы и артисты покидают арену, объявляют короткий антракт, пока идет подготовка к следующему номеру. Толпа зрителей под нами приходит в движение. Люди становятся в очередь за напитками и закусками или отправляются в уборную. Повсюду царит гул голосов, народ возбужденно обсуждает номер. Все это так непривычно, и, если честно, я тоже взволнован, но мне нехорошо. Я подавлен и встревожен ожиданием следующих выступлений.

Сильвио Сабатини снова проходит через всю арену и поднимается по лестнице к нашей ложе. На него падает луч прожектора, и публика снизу устремляет на него любопытные взгляды.

Всем интересно узнать, что он будет делать дальше. Телекамера поворачивается к нам объективом и берет крупным планом мою мать. Ее лицо тотчас появляется на больших экранах в обоих концах зала.

Фрэнсис взволнованно указывает на нее, наклоняется ближе, и, ухмыляясь, показывает на себя пальцем. Мать безмятежно улыбается и элегантно машет рукой толпе зрителей внизу. Там поднимается шум. Зал буквально гудит от присутствия моей матери. Наши охранники немного подаются вперед, внимательно наблюдая за Сабатини, который приближается к нашим местам.

В руках у инспектора манежа картонный лоток, нагруженный угощениями. Гамбургеры, картофель фри, газированные напитки. Розовая, как щеки младенца, сахарная вата, легкая и пушистая, как облако. Попкорн, еще теплый и политый густой золотистой карамелью. Толстые цветные пластины ароматной сладкой помадки. Дома мы никогда такое не едим. Но пахнет ужасно вкусно.

— Могу ли я соблазнить вас традиционным цирковым угощением? — певуче спрашивает он, улыбаясь моей матери.

— Моя семья не питается дешевым фастфудом, — холодно сообщает она. Его лицо недовольно вытягивается.

— В таком случае, мадам, я приношу свои глубочайшие извинения. Я просто хотел, чтобы вы полностью погрузились в атмосферу цирка. Мне показалось, вашим восхитительным детям это непременно понравится. Я действительно сожалею. Мне следовало подумать об этом заранее.

Мы с Фрэнсисом переглянусь. Он улыбнулся мне. На этот раз мы действительно пришли к единому мнению.

— Мам, ну пожалуйста! — умоляет он. — Только один разочек!

Она поворачивается к отцу.

— Это ты привела их в цирк, — говорит он. — И не смотри на меня так.

Мать холодно разглядывает инспектора манежа.

— Очень хорошо, маленький человечек, но кто поручится, что это твое так называемое угощение не отравлено? Откуда мне знать, вдруг ты, желая нам зла, задумал какую-то подлость? — На ее лице запечатлено выражение фальшивой заботы. Она заставляет его съежиться, играет с ним, как кошка с мышкой.

— О, мадам, никогда, никогда я не пожелал бы зла вам и вашей дорогой семье! Для меня ваш визит — великая честь.

— Тогда съешь что-нибудь сам, — отвечает она.

Он смотрит на нее, не зная, как поступить.

— Съешь! — повторяет она. — Например, ломтик этой жирной жареной картошки, которую ты пытаешься нам навязать, чтобы я убедилась, что она не отравлена.

Телекамера по-прежнему направлена на Сильвио, и все видят, как он берет один из маленьких промасленных бумажных кульков, двумя пальцами вытаскивает из него ломтик жареного картофеля и осторожно надкусывает. Мать смотрит на него с нескрываемым отвращением.

— А теперь напиток, — говорит она.

Инспектор манежа забавно кланяется, а затем берет стаканчик и через соломинку высасывает содержимое. Его щеки втягиваются, он неуверенно смотрит на мою мать.

— Очень хорошо, — говорит она, выдержав паузу. — Ты убедил меня. Мальчики, если вы уверены, что хотите попробовать эту дрянь, разрешаю сделать это, но только один раз. Разумеется, не из стакана, который был в его руках. Не прикасайтесь к нему.

Мать сунула руку в карман, вытащила черные перчатки, надела их и неторопливо разгладила на пальцах. Толпа, затаив дыхание, наблюдала за происходящим. Она взяла стаканчик и, с улыбкой глядя на Сабатини, встала.

— Этот был загрязнен, — говорит она и, сняв пластиковую крышку, выплескивает на инспектора манежа содержимое стаканчика. Кола стекает с его ушей, ресниц и носа. Его тщательно прилизанная прическа безнадежно испорчена.

Он стоит неподвижно, тогда как публика внизу начинает одобрительно вопить и топать ногами. Мать всегда точно знает, как угодить толпе.

Этот инспектор манежа, Сильвио Сабатини, и так невелик ростом, но в эти мгновения он кажется почти карликом. На его щеках выступают два багровых пятна. Под его ногами растекается лужица кока-колы. Он стоит, склонив голову.

— Можешь идти, — повелительно говорит ему мать. Но стоило ему отвернуться, как она вновь окликает его. — Инспектор!

— Да, мадам.

— Мои сыновья слегка разочарованы номером со львами. Налицо явное отсутствие действия, если ты понимаешь, о чем я. Сделай так, чтобы мы не разочаровались во второй раз. До сих пор эта цирковая программа была довольно скучной.