Неугомонные бездельники - Михасенко Геннадий Павлович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/38
• Следующая

Борька вдруг сказал:

— А спорим, что эти мымры будут мстить.

— Мстить? — переспросил я.

— Конечно… Кровь за кровь!

— А что, может быть, — согласился Славка. Да и камеры они так не оставят.

— И камеры, — подхватил Борька, Эх, хорошо бы иметь раздвижные плечи!.. Увидел бы какую мымру раз! — и Гулливер!

— Или бы надувные кулаки, добавил я. Чуть чего — ш-ш-ш! — и вот такие двухпудовки! А ну, подходи!

Славка усмехнулся:

— Ничего, наши кулаки и без надувания не подведут Расчихвостили голубчиков и еще расчихвостим, если поле зут.

— Полезут, — уверил Борька. — Иду на спор!

Мы молчали, окончательно успокаиваясь, а потом рассудили, что если так, если Блины в самом деле начнут мстить, то наша вражда надолго и всерьез, поэтому спасение одно: всегда держаться вместе, кулаком, и — ни черт, ни дьявол не страшен. А вернется из лагеря Генка, нас будет тоже четверо. Пусть Генка не ахти какой боец, но в нем есть уверенность, тихая, но упрямая, а что толку от Юрки-горлодера: орал-орал, а прижало — утек жаловаться, хотя стой-стой, не жаловаться он утек, а чужими руками спасать своих бандюг: он же видел, что Блин контужен, что второй — на земле, вот и кинулся, а будь каюк нам — сам бы добавил, гаденыш! Нет, Генка по сравнению с ним — золото! А уж четверо на четверо — посмотрим, чья возьмет!.. Я хотел было спросить, кто же у нас будет главным, раз там есть атаман, но понял, что спрашивать не надо — они наверняка скажут: ты, а я чувствовал, что Славка тут первее. И это, признаться, задевало меня за живое.

Вечером мы ни во что не играли, да и девчонки, словно уловив нашу тревогу, не появлялись на улице. В наступавших сумерках мы прохаживались туда-сюда, приглядываясь и прислушиваясь, нет ли где чего подозрительного.

Теперь, когда восторг драки поулегся, я обнаружил в нашей победе много случайностей: случайно Блин не знал о бронебойности Славкиной головы, случайно второй противник запнулся о Борькину ногу, случайно удрал Юрка, случайно под рукой оказались булки хлеба, случайно… — да все случайно. А если бы не эти случайности?.. Я понял, что усомнился в нашем превосходстве, и мне стало так не по нутру, как будто драка еще только готовилась. Скверно! Уж в себя-то надо верить!.. И чтобы сбиться с этого кислого настроения, я остановился против ворот, за которыми мы днем дрались, и запальчиво предложил:

— Айда в палисадник!.. Кто же нас во дворе тронет?.. Если уж засада, то — там!.. Идемте!

Страшно желая, чтобы друзья задержали меня, не пустили, я все-таки толкнул себя к воротам, совершенно уверенный, что сейчас меня тюкнут чем-нибудь по голове или дадут для начала здоровенного пинка, — если подкарауливают, то крадутся нам параллельно, как зеркальное отражение, а не сидят на месте, так что я попаду в самые лапы. На миг застыв и заперев дыхание, я сжал кулаки и, словно в звериную пасть, прыгнул в темный проем, с разворотом дергая локтями, чтобы отшвырнуть навалившегося врага…

Но никто не навалилися, и все было тихо.

Какое-то время мы стояли неподвижно, свыкаясь с темнотой и безопасностью, потом Славка ощупал забор и шепнул:

— Кепки нету… А засветло была.

— Взял, значит, — заметил я. — И опять смылся… Где же, Боб, твоя месть, проспорил?

Борька ответил:

— Во-первых, не моя, во-вторых, вы не спорили, а в-третьих, Блин еще не опомнился… Разве после двух таких ударов сразу опомнишься!

Тихонько рассмеявшись — не случайно поколотили мы их, нет, не случайно! — мы осторожно двинулись вдоль окон. В палисадник выходили только спальни. Одни окна были уже прикрыты ставнями, другие задернуты шторами и чуть теплились далеким кухонным светом, но большинство было распахнуто настежь, и из комнат, пропитанных подводно-голубым свечением, лились манящие звуки невидимых телевизоров.

Везде ощущался покой.

Я вдруг вспомнил устало-довольную физиономию Степана Ерофеевича, когда он говорил, мол, хорошо, что есть кому защищать наш двор. Сейчас мы и в самом деле походили на трех былинных богатырей, обходящих свои границы. Славка — Илья Муромец, понятно, с булавой-головой. Борька — хитрый и ловкий Алеша Попович, а я — Добрыня Никитич. Конечно, я далеко еще не Добрыня, но… Я улыбнулся и оперся на Славкино плечо.

Когда мы снова вышли во двор, Борька выпалил:

— Понял — они нас по одному будут ловить!

— А что, это мысль, — задумчиво согласился Славка.

— Только зря она, Боб, явилась тебе, вздохнул я.

— Почему? — спросил Борька.

— Потому что ловлю, начнут с тебя ты же на отшибе.

— Хм!

— Может, проводить?

Борька еще раз хмыкнул, сунул руки в карман и, беспечно засвистев, отбыл в свой край. Алеша Попович!.. То исчезая, то вновь появляясь, он спокойно пересекал световые аквариумы, а мы следили за ним, готовые кинуться на помощь», если он вдруг метнется, как пойманная на крючок рыбина.

Но никто не вспугнул нашего друга — не посмел.

— Разлилась река во все стороны, — загадочно проговорил я. — Ну, Муромец, бай-бай!.. Сегодня мы заработали свой сладкий сон, как ты думаешь, а?

Славка неожиданно сгреб меня и давай ломать, мягко, по-телячьи, бодая в грудь. Я хлопнул его по тугой спинище, и, рассмеявшись, мы расстались.

Мне было слишком хорошо, чтобы тотчас идти домой, тем более, что я уже знал: дома порядок, не обыскивали. После работы я расспросил отца о жуликах, признавшись, что слышал о них от дяди Ильи. Отец невольно поморщился, но сказал, что жуликов будут, естественно, судить и что на складе у него была ревизия, однако ничего страшного не обнаружила.

Прислонившись к двери, я глянул на звезды, на тополя, на белую тети Шурину кошку, сидевшую на крыше сеней, и остановил взгляд на темном Томкином крыльце, куда и стремился, беря этот космический разбег. Неужели она только сегодня уехала?.. Да, утром. Сегодня утром уплыл мой парус. А ведь столько уже прошло!.. Со мной вдруг сделалось что-то таинственно-неладное: я прямо почувствовал какое-то шевеление в мозгах и, пораженный, прошептал:

Ужас!.. Голова моя, как электронно-вычислительная машина, сама выдавала стихи!.. Что же это такое?

Радостный, я ворвался в квартиру.

Отец сидел в кухне и играл свой любимый романс «Калитка». Не знаю, умел ли он толком играть на гитаре, но кроме этого романса да «Марша Наполеона» — каскада мощных аккордов — я от него ничего не слышал, да он и редко брал гитару, поэтому-то она месяцами и пылилась на дезкамере. Увидев меня и чуть заметно покосившись на будильник, отец забренчал громче и запел:

Отвори потихоньку калитку

И войди ты неслышно, как тень…

Я подмаршировал к нему, вытянулся и, козырнув, доложил:

— Товарищ Кудыкин, ваш сын явился вовремя!

— Браво, сынище! — Отец приглушил струны и погладил гриф. — Музыка ведь, а не шаляй-валяй!.. Разумно ли совать ее куда попало, а, Вов?

— Конечно нет… Да и вообще красивая штука. Вбить гвоздь да повесить… Мама вон обещала мне котенка, я его буду дрессировать под гитару, как Генка своего Короля Морга под баян. Не слышал, как он поет, Король Морг?.. У-у.

— Что ж, пробуй… Кстати, я что-то не видел на дезкамере стареньких шахмат.

Я рано или поздно ожидал этого, поэтому, не моргнув, ответил:

— У Борьки. Давал сеанс… Кстати, а «Богатыри» на месте?

— На месте.

— Тоже ведь не шаляй-валяй, а произведение искусства.

— В общем-то да, — согласился отец.

— Тоже надо пару гвоздей и — пусть висит, там, у меня за дезкамерой.

— Пожалуйста… Ну, ладно, развлекся маленько, надо заканчивать бухгалтерию.

Просто так дернув струны, отец отставил гитару к стенке и придвинулся к столу, на котором теснились большие, как наши классные журналы, конторские книги, счеты, стопки бумажек, схваченные скрепками, — деловая обстановка завхоза, делающего отчет.

• Предыдущая
• 19/38
• Следующая