Удивительные истории о любви (сборник) - Абгарян Наринэ Юрьевна - Страница 6

Он молчит, и я вижу, что в его глазах сверкают слезы, и плачу вместе с ним. Я понимаю, что мне пора, хотя мне и не хочется уходить. На прощанье я обнимаю его и целую в обе щеки. Мне нужно сказать ему что-то важное и хорошее, но у меня не получается. Мы расстаемся молча и чуть смущенно.

Обратно я бегу так быстро, что сердце стучит где- то в горле, а щеки пылают алыми пятнами.

– Он помнит тебя, – кричу я с порога, – он не забыл! Все эти годы он тоже искал тебя.

Навстречу ко мне выходит моя бабушка Паола. Она невысокая, по-прежнему стройная и быстрая. Ее темные глаза смотрят внимательно, через несколько седых локонов, которые выбились на лицо. Волосы ее такие же густые, как на фотографии в квартире дона Чемы. Бабуле немало лет, но она молода и красива, и я готов разбить нос каждому, кто скажет, что это не так.

– Ты рассказал ему? – В ее глазах паника. – Он знает, что мы здесь?

– Нет, нет, – нетерпеливо машу рукой я. – Все это должна сказать ему ты!

Бабушка Паола успокаивается и слишком спокойно спрашивает:

– Так о чем вы болтали?

Кого она хочет обмануть этим безразличием?

– Он помнит тебя, он любит тебя, – тараторю я, задыхаясь. – Он всегда любил тебя. Он сказал, что стал мелонгеро ради тебя. Чтобы ездить по стране и искать тебя в разных городах.

– Чема всегда танцевал танго лучше всех, – кивает она, соглашаясь. – Я рассказывала, что, когда он вел, на его рубашке со спины не было ни одной морщинки?

– Да-да, рассказывала, сто раз рассказывала, – отмахиваюсь я и продолжаю: – Он видел тебя в Сантьяго с отцом и решил, что ты вышла замуж и начала новую жизнь. Он даже не догадывается, что мой папа – это его сын.

Я ликую. Меня наполняет чистая детская эйфория, которую так легко принять за счастье.

– А потом он попал в авиакатастрофу и вернулся в Ла Боку. Он не хотел, чтобы ты видела его калекой. Но слава Богу, ты смотрела передачу, в которой его показывали, и сама приехала к нему.

– Это так на него похоже, – бабуля ласково ворчит. – Подумать только, он решил, что я изменила ему и вышла за кого-то другого. Завтра я приготовлю ему что-нибудь особенное.

– Ну уж нет, хватит, – я топаю ногой. – Мы нашли его уже два месяца назад, а ты все еще прячешься. Вы должны увидеться. Вы должны жить вместе!

– Ну что ты такое говоришь, – бабуля беспомощно разводит руками. – Он помнит темноволосую красотку, а не дряхлую развалину, в которую я превратилась. Он будет разочарован, увидев меня. Мое бедное сердце этого не выдержит.

– Ты самая молодая и красивая, – говорю я ей. – Сколько можно ждать! За всю жизнь он не полюбил ни одну женщину, кроме тебя! Никогда не был женат! Дон Чема должен знать, что и ты всегда ждала только его. Он должен знать, что уже два месяца ты во всем себе отказываешь, чтобы готовить ему свежие обеды. Он должен знать, что у него был сын, который погиб в аварии. Он должен знать, что у него есть я! – Я кричу, но не замечаю этого. – Вы – мои бабушка и дедушка, и вы единственные, кто у меня остался. Вы должны быть вместе, мы должны стать семьей, – рыдания душат меня, я не могу продолжать.

– Хорошо, хорошо, – бабушка ласково гладит меня по спине, – успокойся, птенчик.

– А еще он сказал, что на милонгах не принято делать шаги назад. Понимаешь? – шмыгаю я носом, смущаясь своих слез.

– Ты прав, – соглашается она, – завтра же я пойду к сеньоре Флоренсии, чтобы она меня подстригла и уложила волосы так, как носят сегодня. Я хочу выглядеть модно. Боже, интересно, что он скажет, узнав о нас?

– Он будет счастлив, бабуля.

Но мы так и не узнали, что сказал бы сеньор Чема. Утром следующего дня, когда бабушка болтала в парикмахерском салоне со сплетницей Флоренсией, дон Чема умер один в своем кресле, от кровоизлияния в мозг.

Народа на похоронах собралось совсем немного: старики-соседи, вечно обсуждающие футбол, моя бабушка со своей красивой прической и я. Бубуля, не отрываясь, смотрела в гроб и что-то шептала, будто жаловалась Чеме на несправедливость. Она была где-то далеко-далеко, и, когда с ней заговорил сеньор Мануэль, вздрогнула.

– Простите, сеньора, – приподнял шляпу дон Мануэль. – Слишком хороший день для похорон, правда.

– У Чемы не могло быть иначе, – ответила она не слишком охотно: ей было не до досужих бесед.

– Сеньора, я живу по соседству с Чемой уже десять лет, но никогда не видел вас. Я бы непременно запомнил такую достойную донну, как вы, – кажется, сеньор Мануэль флиртует с моей бабулей. – В последние годы он был совсем один. Так кем вы приходитесь бедняге?

Бабуля не знает, что ответить. Она смущается и теребит кисти накинутого на плечи платка. Пауза затягивается, и тогда ситуацию в свои руки беру я.

– Это жена сеньора Чемы, – говорю я с гордостью и едва заметно подмигиваю бабушке.

– Жена? Ты что-то путаешь, маленький gordi. Этот пройдоха Чема был женат четыре раза, и ни одна из его бывших жен не захотела приехать. Я сам звонил каждой. Слышал бы ты, что говорила о нем его последняя жена, донна Августина.

Крыла последними словами! Неудивительно: он спутался с ее племянницей, кобель этакий. – Сеньор Мануэль беззвучно хохочет, широко открыв рот, и я вижу, сколько зубов у него не достает.

– Он все твердил, что без любви не может танцевать, а танцевал он так, что вся Ла Бока собиралась на его представления. Тот еще был бабник, – продолжает он, не обращая внимания на мой ненавидящий взгляд. – На том и погорел. Как-то муж одной из подружек переломал ему ноги железным прутом. Здоровый был такой мужик. Когда-то работал пилотом, пока не выгнали за пьянку. Мы так и звали его «Авиакатастрофа». После этого случая Чема и перестал танцевать танго. Так кто вы ему, сеньора? – спрашивает он, размазав пальцев под глазами слезы, выступившие от смеха.

– Только сестра, – тихо отвечает бабуля. Она гладит белую щеку покойника и медленно, прикрыв глаза, целует его в губы – это их первый поцелуй за пятьдесят лет. На мертвом лице Чемы остаются капли ее слез.

Сгорбившись, бабушка медленно уходит прочь – и я вдруг вижу, какая она старая.

На следующий день я сжег деньги сеньора Чемы и больше никогда не приходил в школу танго.

Черная коробка, притягивающая взгляд вопиющим контрастом с белой столешницей, слегка гудела.

Что в ней? Крышка обтянута бархатом, так и хочется протянуть руку и погладить, но когда он делает шаг к столу, гудение усиливается, заставляя остановиться. Почему оно стало звучать угрожающе? Да и коробка ли это гудит?

Скрипнули половицы – совсем рядом, за спиной, – и он обернулся бы, если бы страх не сковал, в секунду разлившись по телу. Снова скрип – почти ласково, «ну же, обернись», – и нервы не выдерживают, толкают его вперед, к этой чертовой коробке, из-за которой он вовсе не намерен умирать. По крайней мере не прямо сейчас.

«Помни, ты обещал», – слышит он знакомый голос, но не сразу позволяет себе узнать его, не сразу решается признать то, что понял с первого мгновения. На несколько секунд он тонет в ледяной воде, чувствуя, как придержанное воспоминание, словно вертлявый скользкий кусок мыла, в отместку вырывается от него, растворяется в комнате, не дает ему вынырнуть из холодного мрака.

А потом он сдается и вспоминает – в ту же секунду, как пальцы его касаются бархатной крышки коробки. Это она. Конечно, это она. Ее голос, ее мягкие интонации. Та, которой больше нет. Та, из- за кого он сейчас здесь. Та, что сказала ему: «Ты найдешь в ней именно то, чего желаешь больше всего на свете». Та, что рассказала ему об этой комнате и этой коробке, открыв которую, одни увидят все, а другие – ничто. Рассказала, полностью изменив его судьбу, и навсегда оставила его, освободившись от бремени, которое несла всю жизнь и всю жизнь подсчитывала понесенные вместе с ним потери.

Он резко оборачивается, но, кроме него, в комнате никого нет. Может быть, и не только в комнате – во всей Вселенной лишь он и эта чертова коробка. Он снимает крышку – та поддается легко, даже слишком, – и смотрит на алый шелк, выстилающий дно. Гудение прекращается. Все и ничто. Разочарование током бежит по пальцам, все еще держащим крышку. Разочарование – и страх. Что-то не так.