Путешествие восьми бессмертных (Собрание сочинений. Т. II) - Шкуркин Павел Васильевич - Страница 21

Пораженная Сучжэнь сделала движение.

— Не бойся, — улыбнулся Фахай, — прежнего твоего врага давно нет: теперь — я только монах.

После того, — продолжал священник, — когда наводнение, о котором говорила Белая Змея, прекратилось и почти все змеи погибли, я торжествовал победу, думая, что и мой главный враг — царица змей — погибла. Это было для меня единственное утешение при виде смерти той массы людей и животных, которых я погубил…

Но вот воды вошли в свои берега; змеи стали быстро размножаться на оставленных людьми местах, и я посредством моей волшебной силы узнал, что мой враг — Белая Змея — жива.

Тогда раскаяние и сожаление о загубленных мной жизнях так овладели мной, что я решил уйти из области Да-цзяна и отправился путешествовать.

Много-много лет я, в виде лягушки, бродил из страны в страну, гонимый роком, не находя себе ни смерти, ни покоя.

Однажды я отдыхал в тени большого дерева около дороги. Это было далеко отсюда, в иной стране. Вдруг на дороге показалась группа людей, которые шли прямо ко мне. Я хотел было убежать, но шедший впереди всех человек так поразил меня своим видом, что я остался на месте. С помощью моего волшебного зрения я увидел сияние вокруг его чела; я увидел бесконечную любовь и жалость его сердца; я увидел, как демоны зависти, коварства и зла в ужасе бежали от него…

Люди сели в тени того же дерева, под которым был и я, а Он стал их учить. Святые слова то огнем падали мне на сердце и жгли его, то как роса и благоухающий елей врачевали его…

«Ни в воздушном пространстве, ни посередине моря, ни если ты поднимешься на горные вершины, — ты не найдешь места на земле, где бы ты мог избежать плодов твоего злого дела», — говорил Он.

Меня объял ужас — я понял, что Он говорит мне.

«Пламя нашего существования при переселении душ блуждает по отдаленным странам от неба к аду и от ада к небу. И, в зависимости от дел, ты переродишься в адское существо и будешь мучиться в огне; или в прет — и будешь мучиться от голода и жажды; или в животное — и будешь попадать в капканы; или в человека — и будешь страдать от людских пороков; или в тенгри — и будешь страдать от гордости… Но если ты всегда будешь избегать зла, т. е. страданий, то сможешь, наконец, слиться с Нирваной-первоисточником, будешь частью мировой души…»⁵⁶

Так говорил Готама, и мое сердце переполнилось такой сладкой болью, любовью ко всему живущему и сокрушением о моих злодеяниях, что я мысленно воскликнул: «О, Великий! Если бы я мог самыми страшными муками заплатить за миллионную долю того зла, которое я причинил ничтожнейшему из живых существ, — я с радостью пошел бы в костер или дал бы себя растерзать на тысячу кусков!»

В это время к нам подошел пастух со своим стадом. Увидев группу учеников и посреди них проповедовавшего Святого, он подошел ближе, чтобы послушать слова Готамы. Пастух оперся на свой длинный посох — и конец посоха уперся как раз в меня…

Страшная боль едва не лишила меня сознания. Но я помнил, что, закричи я — я прервал бы святые слова поучения…

А Будда продолжал проникновенным голосом:

Посох все сильнее давил меня, а божественная речь лилась:

Кости мои трещали и я понял, что умру, если пастух сейчас не поднимет своего ужасного посоха. Но пастух внимательно слушал, устремив взоры на Учителя…

Тело мое было совсем расплющено. Посох пронизал меня и пригвоздил к земле. Я решил умереть, но не издать ни одного звука. Казалось, не уши мои, а сердце ловило святые слова:

Это были последние слова, которые уловило мое ухо среди мук агонии…

И — следующие мои воспоминания относятся уже к тому времени, когда я, мальчик, играю на коленях у матери; я возродился в человека.

С тех пор я еще смутно помню несколько перерождений в человеческом мире; помню только, что я никогда не был счастлив и не испытал любви. Теперь — я служитель великого Фо и понял, что моя жизнь в этом перерождении подошла к концу. Две чаши наполнены доверху: сбылось уже предопределенное мне и Белой Змее…

Немая толпа внимала монаху. Вместо прежнего выражения страха и ненависти к нему, на многих лицах отражалось почтение и благоговение к этому могучему волшебнику, но несчастному человеку, к этому избранному сосуду вышней воли…

— Сучжэнь, — обратился Фахай к прекрасной женщине, — кончились наши земные странствования, — простись с сыном.

Сюй упал в ноги матери.

— Дитя мое! — сказала она, и голос ее задрожал и прозвенел, как металлическая струна, готовая оборваться. — Дитя мое! Что же я тебе скажу перед вечной разлукой? Ты думаешь, у тебя нет семьи, дома, отца? Твой дом — от востока и до запада, от севера и до юга, а крыша — посмотри, какая она высокая и какая голубая!..

Ты думаешь, у тебя семьи нет? Оглянись кругом, сколько старых дядей, взрослых братьев и малых детей, больных, измученных, несчастных не по своей вине, без вины виноватых окружают тебя?! Матери у тебя нет? А наука! Ты — ее любимое детище; недавно она тебя всенародно усыновила… Отца нет? Есть отец, отец всей твоей семьи, всего твоего народа, Император. Сын мой, завещаю тебе — храни ему верность и любовь; оправдай честь и доверие, оказанные тебе родиной, оправдай возложенные на тебя надежды. Прощай, родной, — дух мой будет с тобой!