Осколок (Проза и публицистика о Великой Отечественной войне) - Коковин Евгений Степанович - Страница 18

Вот и сейчас, прежде чем сесть за стол, Яков Петрович подождал, когда в квартире все успокоится на ночь. Однако ждать пришлось долго. Восьмилетний внук Славик, видимо, понял, что дедушка намерен чем-то заниматься. Вначале Славик, заложив руки за спину, с деловым видом принялся рассматривать стены. Можно было подумать, что на стенах развешены необыкновенной красоты картины. Когда хитрость не удалась, он сел к столу и категорически отказался спать. Следовало бы мальчишку проучить ремешком. Ведь Якову Петровичу когда-то здорово доставалось за упрямство и за шалости. Но то было более пятидесяти лет назад. Время другое. Пришлось пообещать внуку смастерить пароход, самолет и ружье.

Наконец Славка ушел спать. Яков Петрович достал из кармана очки, предусмотрительно расстелил на столе старую газету (эти чернила всегда стараются соскользнуть с пера, чтобы расплыться на скатерти жирной, зловещей кляксой), потом поставил чернильницу на середину стола и взял ручку.

Но тут оказалось, что чернила совсем не годятся для письма, да еще сыну на фронт. Бледные, неубедительные такие чернила! Тогда Яков Петрович взял Славкину бутылочку. Это были густые фиолетовые с отблеском чернила. Они понравились.

Подумав с минуту, Яков Петрович осторожно вывел на листке тетрадочной бумаги: «Здравствуй сын мой, дорогой Дмитрий!».

Яков Петрович отодвинул письмо, полюбовался на написанное через очки, потом поверх очков и снова взял ручку. Как и полагается в порядочном письме, он перечислил сыну все поклоны и приветы от семьи и от знакомых.

В комнате было тихо. На стене бойко семенили ходики. Бессонная муха ползала по ободу абажура. Ее тень, огромная, словно мышонок, скользила по стенам. Яков Петрович ничего не замечал. Он увлекся письмом. Он сжег полкоробки спичек; трубка не разгоралась. Левый ус торчал, как штык, правый — распушился и повис.

«Ребята и девчата из вашего цеха, — сообщал Яков Петрович, — написали тебе общее письмо, коллективное.

Должен тебе сказать, что я уже снова не инвалид-пенсионер, а бригадир кузнечного цеха. Время такое, думаю — работать нужно. Пошел прямо к директору, говорю: так и так, могу еще держать клещи, да что клещи — смогу и кувалдой ударить не хуже молодого. Так что забудь, говорю, Иван Алексеевич, что Якову Петровичу Нечаеву шестьдесят один год, и считай его кадровым рабочим кузнечного цеха. Так все и было.

Мать только глаза удивленные сделала, когда я утром на смену собрался. Ну, ничего не сказала. А вот когда на другой день я в народное ополчение записался, она руками всплеснула.

— Ка-кой, — бормочет, — из тебя вояка.

— Какой, — отвечаю, — вояка, это еще посмотрим. Правда, глазами я слабоват, но уж если придется, то мушку в прорезь посажу и с мушки гада не спущу. Забудь и ты, Анна Ивановна, на время о моих шестидесяти годах».

Яков Петрович говорил жене и писал сыну истинную правду. За последние двадцать лет сегодня он первый раз стрелял из винтовки. Лежа на огневом рубеже, он целился долго и сосредоточенно. Все ополченцы знали, что Яков Петрович раньше воевал с немцами и участвовал в Гражданской войне. Сейчас ему непременно хотелось вогнать пули мишенному фашисту между глаз. Тут ему показалось, что он плохо закоптил мушку. Яков Петрович хотел уже встать, но отдумал. Туговато был затянут и поясной ремень — он мешал глубоко вздохнуть, чтобы на время выстрела затаить дыхание. И, как назло, стекла у очков запотели.

Яков Петрович смахнул очки. Наконец он прицелил еще раз и, как его учили раньше, плавно нажал на спусковой крючок.

— Вот так и молодежь должна стрелять, — сказал командир, обводя карандашом пробоины от пуль.

Яков Петрович вернулся от мишени спокойный, строгий, с достоинством.

Часы-ходики уже показывали полночь. Яков Петрович все еще писал.

«Хотя я и давно воевал, а все равно кое-что знаю и помню. Так что совета и наказа отцовского не гнушайся. Верно, что в наше время война не та была. Я за всю войну один аэроплан и два воздушных шара видел. Танков у нас не встречалось. Все это, конечно, сила. Но силу эту, если она неприятельская, свернуть нужно, а если своя — умело обуздать и направить. Сделать все это может только человек. Выходит, нет на свете ничего сильнее человека. Но особо полезный на войне человек — со смекалкой. Враг схитрит, а ты его перехитри. Он к тебе подкрадывается, а ты не жди, обойди его и ударь с тыла.

Старайся бить врага по слабому месту. Видишь очки — бей по очкам, видишь у него нарыв — бей по нарыву. Как я понял из газеты, это слабое место у танков — гусеницы и щели, у самолета — мотор и летчик.

Самое главное — не страшись, ты русский человек. А русские никогда трусами не были. Кто смел — тот и цел. Убегающего пуля скорее достанет, потому у человека на затылке глаз еще не имеется. Пуль хоть и не видно, а смотреть в бою все равно нужно. Смотри вперед! А в труса и товарищ стрелять имеет право.

Враг тебя пугать будет, а ты не верь. У страха глаза велики — старая наша пословица.

Патроны береги. Они, как деньги, счет любят. Самый лучший счет: один патрон — один фашист, обойма — пять фашистов. Помни, что у винтовки штык есть.

В походе и в окопе воду тоже сберегай. В походе фляжка с водой легче фляжки порожней. Знаю, сын, война — тяжелая штука. Но помни, ты за нас воюешь, родную землю защищаешь. Многие века живет наш народ, и много раз гнал он вражьи силы от своей земли. Будет и теперь так.

Если станет трудно, холодно, страшно — крепись, не сдавай, — товарища подбодри. Я знаю: ты не опозоришь отца своего и семью, народ свой. А нужно будет для дела — пожертвуй жизнью. Все скажут, что Дмитрий Нечаев умер как русский, как советский человек. Не любит твой отец хвалиться, но никто его не упрекнет. Проработал честно пол века и землю свою защищал. И теперь готов.

Жду тебя, Дмитрий, с полной победой над врагом. И эта победа будет самым дорогим и самым нужным, что ты сможешь подарить своему отцу и своей матери.

Обнимает тебя твой отец, бывший солдат 183-го пехотного полка, а ныне боец народного ополчения, Яков Нечаев».

Яков Петрович сложил письмо в конверт и крупно написал: «Действующая армия»… Покончив с адресом, он убрал со стола чернила и ручку. Долго смотрел на фотографию сына. Он знал: сын выполнит отцовский суровый наказ.

Утром Яков Петрович вышел на улицу, миновал два квартала. Вдали над крышами высилась труба родного завода. Было совсем светло. По улице проходили автомашины. В затуманенной голубой вышине слышался гул патрулирующих самолетов. Город жил большой трудовой жизнью.

Правда Севера. 1942. 4 апреля.

Пять раз мы ходили в атаку. Пять раз переползали через обкошенное колючее поле, рвали лопатками сухую, горячую землю, накапливались на рубеже. И пять раз отходили назад.

На карте у командира батальона высота была отмечена одной буквой «Н».

Зеленая, увенчанная густыми купами деревьев высота господствовала. Так говорилось о высоте и в приказе: «господствующая». И иначе, точнее нельзя было сказать.

То была наша высота, русская земля, русские родные сосны и березы, кусты шиповника и смородины. Всем этим сейчас владели немцы.

Когда под метким огнем приходилось, теряя товарищей, отходить, бежать, отползать, слезы закрывали от глаз белый свет, горькие слезы обиды и отчаяния.

Нужно было взять высоту, выбить с нее немцев. Этого требовал приказ.

Пять раз батальон ходил в атаку, пять раз менялась тактика наступления. Командир батальона капитан Андреев лично вел бойцов. Но высота оставалась за немцами.

Должно быть, они злорадствовали там, скрываясь в зелени высоты, закопавшись в землю, проклятые фрицы.

Капитан Андреев вызвал командиров рот. Он стоял у перил разрушенного мостика через овраг. Потухшая папироса была забыта в зубах. Серое лицо командира казалось высеченным из камня. Лишь глаза оживляли его. Мы все знали, о чем думает наш командир.