Все цветы Парижа - Джио Сара - Страница 2

Как я могла простить его? Нет, я никогда его не прощу…

«Умение прощать – это дар, – сказал психотерапевт, к которому я ходила несколько раз, – как для вас самой, так и для того, кого вы прощаете. Но никто не даст вам этот дар, если вы не готовы его принять».

Я на секунду закрыла глаза, потом решительно открыла. Сейчас я не была готова к этому и сомневалась, что буду вообще когда-нибудь готова. Полная новой решимости, я еще быстрее крутила педали. Прошлая боль внезапно вернулась, резкая и горькая. Она обжигала, словно прижатый к ранке ломтик лимона.

Я вытерла очередную слезинку, и вдруг откуда ни возьмись передо мной возник грузовик. Меня захлестнул адреналин, как это бывает, когда ты зазевалась за рулем и едва не налетела на встречную машину, столб или человека с собакой. Я вывернула руль вправо, стараясь не задеть мать с маленькой дочкой, которые шли мне навстречу. Девочке было годика два, не больше. Яркое, даже ослепительное солнце играло в ее светлых волосиках.

Я щурилась, глядя на узкую дорогу, и мое сердце билось все тревожнее с каждой секундой. Шофер грузовика меня словно не видит.

– Стоп! – заорала я. – Arretez!

Я стиснула ручки руля, ударила по тормозу, но он почему-то не слушался. Улица была крутая и узкая, слишком узкая, и я катилась с горы все быстрее и быстрее. Шофер грузовика возился с сигаретой, грузовик вилял по булыжнику. Я закричала опять, но парень меня не слышал. Меня захлестнул ужас, густой и огромный. У меня было два варианта: свернуть влево и врезаться в мать с девочкой или свернуть вправо и налететь прямо на грузовик.

Я свернула вправо.

4 сентября 1943 года

Париж, Франция

– Начинается осень, – сказал с печальным вздохом папа, глядя на улицу Клер из окна нашей маленькой цветочной лавки. Над Парижем ярко сияло голубое небо, а в папиных глазах я видела грозовые тучи.

– Ох, папа, – ответила я ему через открытую дверь и, поправив свой фартук, смела опавшие лепестки роз с булыжника перед лавкой. Мне всегда было чуточку жалко, что лепестки опадали, как бы глупо это ни звучало. Они напоминали мне заблудившихся маленьких утят, отставших от мамы-утки. – К чему такой невероятный пессимизм, ведь сейчас только начало сентября. – Я шутливо улыбнулась. – Лето выдалось чудесное; надо наслаждаться им, пока оно не закончилось.

– Чудесное? – Папа вскинул руки драматическим жестом, как это умеют делать все французы старше шестидесяти. Я часто думала, что наверняка существует старинный французский закон, который гласит, что если ты пожилой мужчина, то ты имеешь бесспорное право ворчать, быть вздорным и противным в любое время и в любом месте. Папа уж точно пользовался этим правом, но я все равно любила его за это еще сильнее. Несмотря на ворчливый характер, у него самое доброе сердце среди всех моих знакомых французов. – Наш город оккупирован нацистами, а ты говоришь, что лето было… чудесным? – Покачав головой, он вернулся к своей работе, над которой корпел весь день, – к изысканной цветочной композиции для мадам Жанти, одной из наших самых взыскательных клиенток. Местная законодательница стиля и хозяйка одного из самых фешенебельных ресторанов в городе, «Бистро Жанти», она направляла к нам многих клиентов – новых кандидатов в круг парижской элиты, мечтающих, чтобы их столовая выглядела так же стильно, как у нее. Поэтому мы с папой знали, что не можем рисковать и подводить ее; требования мадам Жанти всегда должны выполняться, какими бы смешными они ни казались и в какой бы поздний (или ранний) час ни поступили. Зелени никогда не должно быть слишком много, но и слишком мало тоже. Только розы, срезанные утром. Никаких пионов, только лютики. И ради всего святого только падуб, никакого папоротника. Три года назад я сделала такую ошибку и теперь твердо знала, что это больше никогда не повторится.

Забавно, как дети иногда не походят на своих родителей. К примеру, ее сын Люк был совсем не такой, как она. Мы знали друг друга со старших классов, и мне он всегда очень нравился. Каждую неделю мы вместе обедали в «Бистро Жанти», и я всегда ценила нашу дружбу, особенно теперь, во время проклятой оккупации. При других обстоятельствах мы с Люком могли бы стать любящей парой. Если бы не война и если бы наша жизнь проходила иначе. Конечно, я думала об этом много раз, да и он тоже, я это знаю. В нашей Книге Жизни сюжет получился на редкость сложным, и никто из нас, по-моему, не знал, что будет дальше.

Я вздохнула. У кого сейчас было время думать о таких вещах, когда все так неопределенно? Кое-кто из наших друзей разорился, потерял свой бизнес, других избили на улице. Но наша маленькая семья пока что ухитрялась избегать больших неприятностей и финансовых потерь, и я каждый день благодарила за это судьбу. Мне хотелось верить (или делать вид?), что мы защищены от бед, что эта война как пришла, так и уйдет, а мы будем жить втроем и дальше: папа, я и моя маленькая дочка Кози. Пускай вокруг нас бушует шторм, мы сумели попасть в его более-менее тихий глаз.

Впрочем, я не наивная дурочка. У нас было много причин для тревоги. Но осторожность – совсем не то, что паранойя, и я отказывалась подчиняться страху. В конце концов, мы французские граждане, у нас есть все документы. И хотя папина мать была наполовину еврейка, она давным-давно скончалась в маленькой деревушке в Нормандии, далеко отсюда. Папа никогда не стыдился своего происхождения, но и не подчинял ему свою жизнь. Его отец был католиком, мать тоже приняла веру мужа. Насколько мне известно, никто не знал о папиных корнях и не мог проследить его родословную. Кроме того, немцы любили нашу лавку и покупали у нас изысканные букеты для жен и любовниц или для какой-нибудь хорошенькой французской девушки. У нас все будет хорошо. У нас троих.

Под звяканье дверных колокольчиков явился Люк. Он поцеловал меня в щеку, пожал руку папе и достал из кармана роскошный розовый грейпфрут.

– Погляди, что я купил на рынке.

– Люк, неужели? – У меня загорелись глаза.

– Я так и думал, что ты обрадуешься, – улыбнулся он.

– Я не ела грейпфруты с…

Снова звякнули колокольчики, на этот раз впуская мадам Бернар. С раздраженной физиономией она направилась к прилавку.

– Мне нужны четыре дюжины тигровых лилий, – заявила она папе, тяжело дыша. – Завтра вечером мы принимаем очень важных клиентов.

Папа нахмурил лоб. Мы с ним знали, что достать сейчас тигровые лилии очень трудно, практически невозможно.

– Мадам Бернар, – ответил он, деликатно кашлянув. – Лилии в наше время большая редкость. Я могу предложить вам розы, гвоздику или даже…

– Я сказала – лилии, – рявкнула она и выставила перед собой руку, словно пресекая дальнейший разговор на эту тему.

– Мадам Бернар, – неожиданно вмешался Люк. – Как я рад вас видеть.

– Господи, Люк! Вот уж не ожидала увидеть вас здесь, – проворковала она. Он улыбнулся.

– Как чувствует себя ваш супруг? Говорят, он недавно болел?

– Благополучно, благодарю вас. Уже поправляется.

– Вот и замечательно, – сказал он.

Мадам Бернар поглядела на меня, потом на Люка и снова на папу.

– Розы меня устроят. Я не буду слишком требовательной к вам. – Она покосилась на меня, потом на Люка. – Особенно в нынешние времена. Три дюжины роз. Мне нужны различные оттенки розового.

Люк послал мне воздушный поцелуй и пошел к двери. Папа, как всегда, записал заказ в свой блокнот.

– Когда доставить вам розы? К трем? Четырем?

– К полудню, – ответила она. – В прошлый раз ваш мальчишка опоздал. Проследите, чтобы этого не повторилось.

– Конечно, мадам, – пообещал папа.

– И цветы были чуть-чуть подвядшими. – Она недовольно тряхнула головой. – Если вы и дальше будете такими небрежными, то потеряете лучших клиентов, в том числе и меня.

– Простите, мадам, – не выдержала я. – Мы не продаем подвядших цветов. Возможно, у вас просто подвяла память.