Штучка (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta" - Страница 20

Кажется, Егор снова отмерял выданное им время по часам, потому что внутренний отсчет не подвел ни на секунду. Егор вошел уже без пиджака и галстука, расстегивая на запястье часы. Танька чудом не дрожала, пока он стоял за ее спиной, молча закатывая рукава рубашки. Слух был напряжен настолько, что Танька слышала все, каждый мерный вдох Егора, даже звякнувшие, опущенные где-то рядом с ремнем часы. Сейчас он возьмет ремень…

Пальцы Егора скользнули по Танькиным волосам, прошлись по ее шее. Таньку, напряженную и паникующую, это его практически нежное прикосновение заставило вздрогнуть. К голой коже шеи прикоснулось что-то. Ошейник. Он застегнул на ней ошейник.

— Ни единого слова, кроме «хватит», сегодня тебе не позволено, пока я не разрешу, — он говорил это негромко, но в этом его приглушенном тоне и мерещилась самая главная опасность, заставляющая душу замирать, — запрет касается только слов. Звучать — ты можешь.

Звучать. Иными словами — стонать, кричать, орать ей сегодня можно. Ну… Хоть на этом спасибо.

А пальцы Васнецова тем временем скользили по ее лицу, по губам, нежно, ласково. До того чувственно, что внутри все замирало, раскалялось. Он будто заставлял ее раскрыться, выставить все самые чувствительные места. И ведь… выставлялись же…

— На кровать. В коленно-локтевую, — никаких лишних слов он сейчас не говорил, и это пробирало даже глубже, чем все остальное. Ощущение было именно такое, что у Егора нет на уме ничего, кроме этой расправы. Впрочем, видимо, так оно и было. И это было правильно. Почему он должен ей забыть ее косяк?

Танька выполнила приказ. Замерла — и телом, и чувствами. Он слегка потянул на себя ее бедра, заставляя отвести их назад. Со стороны, наверное, выглядело, что Танька будто была готова к его расправе… Это было не так. Танька все пыталась себя успокоить, но она по-прежнему была не готова. Ни к порке… Ни к ремню…

Хлесткий удар по ягодице вышибает из головы весь посторонний шум. Боль — резкая, да. Но не настолько, как Танька ожидала. Не похоже на ремень. Ладонь… Он бьет ее ладонью.

Еще один удар. Танька даже не выдерживает и вскрикивает — потому что, да, не ремень, но рука у него все-таки очень тяжелая, и боль от его ударов, хлесткая, обжигающая. И снова теплые ладони оглаживают ее выставленную задницу. Ласково, будто успокаивающе.

— Какая же ты красивая, детка, — шепчет он. И снова вспышка боли от твердой, безжалостной ладони. Танька давит в себе стон. Рано. Мало. Вряд ли это все.

Он играет на контрасте боли и нежности, чередует удары с нежными ласковыми поглаживаниями. Успокаивает Таньку в те минуты, когда бедра горят от боли особенно нестерпимо.

Когда его пальцы касаются половых губ, кажется, что они колются маленькими иголочками тока, до того сильная разница между чувствами мгновением раньше — когда на пылающую ягодицу вновь опустилась тяжелая рука.

Танька не выдерживает, скулит, тихонько подаваясь его пальцам навстречу. Ей хочется чуть больше этой ласки, сейчас, когда, кажется, что его удары сбили с души какой-то панцирь, любое ощущение чувствуется особенно острым, пронзительным. Таньку сейчас возбудить может столь не многое, что это попросту стыдно. Кажется, телу без разницы, от чего раскаляться — от ударов ли Егора, или от его прелюдий же. Соски уже настолько чувствительны от возбуждения, что им кажется грубоватой даже атласная ткань корсета, трущаяся об них.

— Руку. Правую, — кажется, голос Егора может заставить вытянуться в струнку даже слона, не то что жалкие волоски на Танькином теле. Вокруг запястий смыкается плотная кожаная петля.

— Вторую.

Хорошо, что нет проблем с растяжкой, потому что, пожалуй, заломи он ей стянутые наручниками руки еще чуть-чуть, и она бы заорала пресловутое «хватит». Нет. Больно — но на пределе, а не сверх него. Хочется скулить, орать и сдаться, но продержаться — хочется больше. Пусть уткнувшись лицом в простыню, впиваясь в гладкую, прохладную ткань зубами, но выдержать до конца.

По отбитой коже щелкает натянутая его пальцами резинка пажа. Хлестко, остро, неожиданно. Танька ахает не от боли, а именно от неожиданности.

Господи, эти руки. Как он так может — сначала левой рукой отвешивать очередной звонкий, болезненный шлепок, а затем двумя пальцами толкаться внутрь Таньки, вглубь раскаленного лона? От этого невозможно не вскрикивать — потому что удовольствие невыносимо острое, практически слепящее.

— Громче, — еще один удар обжигает болью ягодицу. Он знает, видит, что она пытается сдержаться, закусывает губы… Черт возьми, откуда у него такое понимание Танькиного тела и ее же реакций?

На минуту пальцы Егора вновь касаются Танькиной шеи, а затем голой кожи плеча — горячей, раскаленной адреналином и возбуждением. А потом пылающего входа касается головка члена…

Толкаясь внутрь нее, Егор швыряет Таньку на колени — снова, пусть сейчас — исключительно эмоциональную, чувственную ее часть. Кроме его члена в себе для Таньки ничего не остается. Все остальное заполняет звенящее, пронзительное, небывалое удовольствие. Будто бы всякий раз до этого Танька занималась сексом исключительно в водолазном скафандре и теряла огромное количество ощущений. А сейчас — сейчас она вдруг чувствует сразу все, в новых красках, с новой силой.

Он подцепляет кольцо на ошейнике, оттягивает его на себя — становится тяжелей дышать и приходится подчиниться его требованию — напрячься еще сильнее, чем до этого. То, что нужно, даже Егор начинает глухо рычать, вбиваясь в ее тело.

Егор. Егор. Егор.

Ничего вслух — все про себя. Весь этот восторженный ор, всякий раз, когда ты толкаешься внутрь своим потрясающим членом. Почему, почему твое наказание такое охренительное? Почему то, что должно было стать чем-то отвращающим, стало тем, от чего вся душа хором с самой Танькой вопит — да, от боли, но и от восторга тоже? Да, давай еще раз — опали кожу хлесткой болью, заставь ощутить сполна истинную цену того удовольствия, что ты даришь. Да, напомни, что есть другая сторона тебя. Безжалостная. Нетерпимая. Яростная. Да, милый, заставь ценить тебя и твою ласку еще сильнее.

Еще!

Еще!!

Еще!!!

— Солнышко, живая?

Вот в этом Танька сейчас очень сильно сомневалась.

Она лежала на смятом одеяле, съежившись, чуть слышно всхлипывая, едва помня, кто она и где находится. Егор уже освободил ее руки, поэтому просто лег рядом, осторожно опустил ладонь на голое плечо. Кажется, на ее щеках были слезы, потому что он провел по Танькиной скуле теплыми пальцами, стирая с кожи влагу. Вот ведь… Даже не заметила, как они текли, до того отключили ее от происходящего его безжалостные ладони. Заметила — наверное бы, стало стыдно, но сейчас, постфактум, уже, кажется, пофиг. Хорошо, что не стала краситься сегодня. Разводы туши вряд ли бы ее украсили.

Шевелиться не хотелось. И не столько потому, что было больно, а просто потому что не было сил. Ни капли. Это был самый сильный шквал эмоций, который Танька в принципе в своей жизни переживала. И он растер ее в порошок, в мельчайшую молекулярную пыль. Кажется, в любом трупе сейчас жизненных сил было больше, чем в Таньке.

— Говорить уже можно, — заметил Егор, но Таньке было, честно, не до того, чтобы пользоваться этим разрешением. Казалось, он просто содрал с нее кожу, и внезапно так было легче дышать. Болезненней, но легче. Будто весь воздух, который Танька вдыхала, стал как-то… вкуснее, слаще.

Егор потянул Таньку к себе, и она смогла уткнуться в кожу его обнаженной груди. Наконец-то. Вплотную, кстати, удалось учуять легкий запах табака, которого она не чуяла еще в машине и в лифте, хотя стоял он очень близко к ней. Он курил, пока она переодевалась? Он курил?

Пальцы Таньки нерешительно касались груди Егора, выводили на ней несмелые узоры, и Егор не возражал. Сейчас — не возражал. Танька прямо интуитивно ощущала, что дело исключительно в этой лайт-версии сессии, которую он ей устроил. Егор ее жалел. Позже он наверняка снова вернется к дистанции между ними, и, честно говоря, Таньке об этом думать было неприятно. Ей нравилось сейчас тихонько гладить его кожу, дышать им, любоваться его телом, благо без рубашки он был еще охренительней, чем в ней.