Штучка (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta" - Страница 28

Первый раз стек опустился на кожу над левой лопаткой. Девушка вскрикнула — да, милая, это было сильнее, чем то, что было в прошлый раз. Не слишком ли сильно, детка? Вправду ли ты готова принимать эту часть Егора? Ну же, скажи. Ведь тебя только из-за этого никто не бросит, обычный секс Егора вполне устраивал, и будет устраивать, коль ты сдашься.

Второй удар ужалил второе плечо. Безопасные места. Их на самом деле немного, одни только плечи, лопатки, да задница, все, что влево-вправо — уже риск задеть сухожилия или отбить почки. Нет, нам не нужен риск, да, малышка?

Егор заставил Татьяну вытянуться вперед, опереться на руки, сводя на нет риск, что она попытается защититься и удар придется по уязвимым местам.

Тьма внутри Егора клубится, окутывает душу в теплые бархатные объятия. Его женщина, его нижняя, сейчас лежит перед ним, подставляя задницу под его руку, под стек, раз за разом впивающийся в кожу ягодиц. Она принадлежала ему, отдала себя ему. Полностью. Настолько глубоко, что даже сейчас — вскрикивая, взвизгивая от очередного удара, — она его не останавливает. Кажется, она была на все готова ради него. Господи, как же это было непередаваемо — знать, что он может делать с ней все, что хочет. И она это принимала. Она этого хотела не меньше его.

Он хотел ее. Беспощадной голодной похотью, прямо здесь и сейчас, без особых прелюдий. Просто потому что нереально знать, что тебя принимают вот настолько, и не испытывать при этом никакого ответного желания. Егор ощущал себя морем, что беспощадно роняло свои волны на берег, смывая с него все лишнее, все напускное. Сейчас не было мира за пределами этой комнаты. И даже в ней — ничего не было, кроме Егора и Тани.

Так. Все. Хватит с нее. Кожа на ягодицах девушки и так уже достаточно красная. Кубик льда лег в пальцы вместо стека. Прошелся по раскаленной, пылающей спине, не по прямой — выписывая на коже узоры, вжимая в нее лед. И снова прозвучал вскрик — не такой сильный, как от ударов, но да — контраст ощущений наверняка был предельно острый. Кричи, солнышко, кричи. Как можно громче. Пока не прозвучало слова «хватит» — Егор знал, что это для нее в удовольствие. Да, острое, неправильное, но удовольствие, в котором она сама себе отказывать не хотела.

Пальцы — холодные после льда — скользнули по коже ее живота, по горячим половым губам, по клитору. Егор снова трахал девушку лишь двумя пальцами, которые так и не успели нагреться, и она, то ли взбудораженная, то ли измученная количеством ощущений, снова звучала — выдавала стон за стоном — негромкие, глухие.

Таня… Танечка. Почему ты не останавливаешь сейчас, солнышко? Почему? Почему ты так стонешь сейчас, почему как голодная тянешься к рукам Егора, впивающимся в твое тело без особой ласки? Тебе же было больно, малышка, ты же не искушенная мазохистка, ты даже не нижняя, у тебя совершенно не такой характер, но почему? Как так у тебя получается делать именно то, что настолько резонирует в сущности самого Егора? Почему именно с тобой ему становилось так нестерпимо охренительно, что выключались звуки всего мира, а все остальное — просто растворялось. Егор видел, слышал, ощущал сейчас только ее, и больше ничего ему было не нужно. Ничто иное не доставляло бы ему этого сладкого, раскаленного удовольствия.

Такая красивая, такая нежная, чувственная, и такая горячая, один сплошной жаркий ураган, который Егору чудом удавалось сдерживать в своих ладонях. Почему она позволяла все это с собой делать, разве не хотела иного, более традиционного, более трепетного к ней самой?

Нет. Почему-то она не хотела. Она хотела его. Даже сейчас, с расписанной стеком задницей, она все равно подавалась бедрами навстречу члену Егора. Она вскрикивала — громко, надсадно, не сдерживаясь. И в этих вскриках была и боль, было и удовольствие. И как же глубоко впивалось в душу Егора наслаждение этой ее жаждой. Она хотела его. Вопреки боли. Несмотря на его к ней беспощадность, несмотря на отсутствие трепета. Она хотела именно его — его руки, его член, его тело. Вот здесь, сейчас. Господи, да она даже кончила — да, после порки, громко, шумно, колотя ладонями в смятую простынь.

— Солнышко, солнышко, — шептал взахлеб Егор, сцеловывая слезы со щек, сжимая, практически укачивая ее в руках, желая спрятать от всего мира, да и от себя — хоть даже в самом себе. Просто потому что не желал отрывать ее от себя ни на чертов микрометр. Потому что сейчас ее ощущал настолько глубоко своей, что выпускать ее из рук находил самой возмутительной идеей на свете.

Вот сегодня у нее сил болтать не было, были силы только прижиматься к нему и тихонько всхлипывать уткнувшись в сгиб руки.

— Ты в порядке? — шепнул Егор. Она могла терпеть из принципа, и это было плохо, но все же — следовало это предусмотреть. Следовало уточнить. И услышать или увидеть правду в ее реакции.

Не ответила. Просто качнула подбородком. Усталая, измученная.

— Спи, солнышко, спи.

Пальцы одной руки выглаживали ее волосы, вторая же прижимала девушку к телу самого Егора.

Он думал… Он думал, что она от него сбежит. Что не выдержит и пары дней в тесном соприкосновении с его-то неуступчивым характером. Честно говоря, Егор даже ждал этого ее побега, будто выигрыша на тотализаторе, чтобы ощутить себя правым насчет нее — и насчет себя, в общем-то, тоже. Он не мог даже предсказать, что все зайдет так далеко, не собирался обращаться к этой голодной жестокости больше чем шутливой угрозой. Зашел… И сейчас, все стало еще эфемернее. Еще неувереннее. Если он переборщил — она могла сбежать уже даже утром.

Вот только сейчас Егор ощущал, что… что если Татьяна все-таки захочет от него уйти, просто так отпустить ее он уже не сможет.

Как и все нормальные люди, будильник по утрам Танька безумно ненавидела, но сегодня он подвергся особенно жуткому хейту, потому что просыпаться не хотелось совершенно. Глаза слипались особенно упорно, любое движение беспокоило следы вчерашнего, хотелось исключительно свернуться в комочек под одеялком и не высовывать оттуда и носа. Лежать, греться, дремать. Видеть во сне Егора, с еще более синими глазами, чем они были у него в реальности. Хотя казалось бы — куда уж больше.

Где-то на третий перевод будильника рядом с Танькой на кровать опустилось что-то тяжелое, и она методом несложной дедукции поняла, что это Егор. Действительно, кому же еще находиться в его квартире, кроме как ему? Он был возмутительно свеж, бодр, выбрит, вовсю благоухал шампунем. И все это Танька узнала, потому что он склонился к ней, прижимаясь к ее щеке губами, будто окутывая Таньку самим собой.

— Солнышко, пора вставать.

Его тон был настолько ласковый, настолько теплый, что в него можно было завернуться вместо одеяла. Танька вздохнула, приоткрывая глаза, разглядывая Егора. Пока не переодетого — в джинсах и футболке. Смотревшего на Таньку с какой-то непривычной, такой несвойственной ему мягкостью.

— Как ты, милая?

Боже. Васнецов. Васнецов, ну что ж ты был такой обеспокоенный, будто Танька уже швыряла в тебя ботинками и крыла тебя всеми матерными эпитетами. Нельзя тебе таким быть, у Таньки даже голова закружилась от этой твоей стороны. Вот почему тебе было не оказаться мудаком? Вот чтоб, раз — и разочарование. Почему даже садист из тебя выходил настолько охренительно трепетный, что этому твоему качеству никак не удавалось присвоить статус недостатка? Кажется, даже лишний раз дохнуть на Таньку опасался, будто компенсацию выдавал за все острые ощущения ночью.

— Я — нормально, — сипло выдохнула Танька, а Егор в сомнении поджал губы.

— Ложись на живот, — деловито произнес и в наглую содрал с Таньки одеяло. И он говорил, что ему для того, чтобы делать, что ему хочется, нужен ошейник, да? А меж тем, Таньке без теплых объятий одеяла сразу же стало зябко.

Теплые пальцы, легкие, невесомые скользнули по лопаткам, обводя болящие места, но не касаясь их.

Егор потянулся к тумбочке, вытащил оттуда белую баночку.