Среди свидетелей прошлого - Прокофьев Вадим Александрович - Страница 28

Потапов снова и снова перечитывает письмо. Ловко сшито! Не подкопаешься! Ну и бестия!

…Московскому коменданту приказано: «быв. болен, Костомаров потребует, быть может, отдохновения в Москве»; сие отдохновение следует ему разрешить! Костомаров «требует» — и сопровождающий капитан Чулков поселяет его в гостинице «Венеция» (не на гауптвахту же со «слабостью здоровья»!). И тотчас появляется некто «пожелавший» увидеть приезжих: московский мещанин Петр Васильев Яковлев, бывший переписчик бумаг у Всеволода Костомарова.

Сцена разыгрывается, как по нотам. Яковлев сообщает, что ему-де, известны все отношения Костомарова с Чернышевским. Чулков кладет доносчикам-добровольцам чистый лист бумаги. Яковлев строчит, а «больной» Костомаров набрасывает игривую записку матери: «Милая моя, я в Москве уже, — по обыкновению весел, здоров и благополучен. Петр Васильевич оказал мне весьма важную услугу…»

«Услуга» заключалась в «извете»:

«Летом 1861 года, около июля месяца, будучи переписчиком бумаг и разных сочинений у г. Всеволода Костомарова и занимаясь у него постоянно, я очень часто видал у него из Петербурга какого-то знаменитого писателя под именем Николая Гавриловича Чернышевского и переписывал бумаги по случаю летнего времени в беседке сада дома г. Костомарова, когда они, ходя под руку и разговаривая между собою, произносили слова, из которых мне удалось запомнить следующие фразы, произнесенные г. Чернышевским: „Барским крестьянам от их доброжелателей поклон“. „Вы ждали от царя воли, ну вот вам воля и вышла“. Называя эту статью своею, г. Чернышевский упрашивал г. Костомарова о скорейшем ее напечатании…»

Через несколько часов, упрятав в карман деньги и письмо к Потапову, «живой свидетель» Яковлев отправляется в Петербург. 4 марта Костомаров уже следует в Тулу, но прибывает туда снова «больным». Дальше ехать не нужно. В соответствии со сценарием приходит телеграмма от Потапова: Костомарова возвратить в Петербург. Ведь Костомаров «написал» в Туле обширнейшее письмо на имя Соколова, которое «отобрал» у него капитан Чулков. Обратно ехали живо. Чулков «вез» «отобранное» письмо, но потерять оное не боялся. Ибо спрятано оно было не в кармане жандармского мундира, а в надежнейшем кабинете управляющего Третьим отделением.

А Чернышевский работал. Переводил труды по истории. Завершал роман «Что делать?».

На исходе первой декады марта радостный Потапов (он, он престола спаситель!) торжественно вручил следственной комиссии «обличительные» материалы: письмо к Соколову, «извет» Яковлева, несколько ничего не доказывающих писем и главную «улику» — «собственноручную» записку Чернышевского, «отобранную» у Костомарова уже по прибытии в Петербург.

Холеные руки передают друг другу, разглаживают пожелтевший листок, на одной стороне которого какие-то стишки, подбор рифм, а на другой:

«В. Д. Вместо „срочнообяз.“ (как это по непростительной оплошности поставлено у меня) наберит. везд. „временнообяз.“, как это называется в положении. Ваш. Ч.»

Члены комиссии вздыхают облегченно: наконец-то!

Ого, как они засуетились!.. Допросы, очные ставки, требования признаний… А, собственно, почему они радуются? Что у них в руках? Письмо Герцена, на основании которого делается вывод, что Чернышевский собирался бежать за границу. Две тетради с трудночитаемым текстом. Картонные полоски со столбцами букв и цифр. Донос Яковлева. Письмо Костомарова мифическому Соколову. Наконец «собственноручная» записка. Не так много. Не так страшно. Нужно все обдумать и убедительно опровергнуть.

Опровергнуть?.. Да будь он трижды прав, что его правота этим подлецам, лакеям, отягощенным чинами и титулами! Будто их интересует истина! Суд сената! Однако Чернышевский знает: процесс всегда будет привлекать внимание лучших людей. Не сейчас, так потом, но настанет же время, когда откроется вся правда о всех неправдах самодержавия. Значит, надо сказать, отстаивать эту правду!

И Чернышевский пишет «пояснения», «заметки», «прошения», письма официальным лицам. Он дважды и трижды рассматривает каждое обвинение, разбирает по косточкам, вскрывает суть — и доказывает очевидную абсурдность. Да, противостоять железной логике Чернышевского трудно. Невозможно! А потому ее… «не принимают во внимание». Но Чернышевский доказывает, Чернышевский борется.

Если несколько нарушить хронологическую последовательность различных «пояснений» Чернышевского и суммировать его аргументы «против», получится убедительная и стройная цепь опровержений.

Итак, его обвиняют в том, что он собирался бежать за границу к Герцену, чтобы вместе с ним издавать «Современник». Однако у него факты, свидетельствующие, что он не думал и не мог бежать.

Не думал! Иначе зачем было переезжать с семейством в Саратов? Разве оттуда легче попасть в Европу, чем из Петербурга? И эти хлопоты со сдачей внаем квартиры, распродажей обстановки… Неужели у него недостало бы смысла и умения уехать, не подав ни малейшего знака? Кстати, он даже не позаботился приготовить для Ольги Сократовны доверенность на заведование саратовским домом. Почему? Да потому, что собирался ехать следом. Ведь он выдал ей эту доверенность тотчас после ареста, едва увидел, что скоро в Саратов не попадет. Денег у него сейчас тоже немного. А он перед самым арестом еще роздал из своих средств на разные нужды сотрудникам «Современника». Поступил бы так человек, готовящийся к побегу?.. Наконец, после закрытия «Современника» он принялся за осуществление нескольких новых, весьма значительных изданий. Зачем? Нет, он не думал бежать…

И не мог!.. Материально он в России хорошо обеспечен. Что бы он стал делать за границей? Он и писать-то не по-русски не умеет… Издавать вместе с Искандером журнал? Опять-таки нелепость! Всем известны их весьма неприязненные личные отношения (об общности интересов можно и умолчать!). Разногласия по ряду вопросов. Острая полемика. А ведь каждый из них — и он и Герцен — привык быть полным хозяином журнала…

Да и вообще зачем разбираться во всем этом? Ведь доказательством его невиновности служит аргумент еще более веский — закон. А закон (следуют ссылки на том, книгу, статьи) говорит: не только намерение эмигрировать и самое эмигрирование не составляет преступления, преступлением становится уже только ослушание приказанию вернуться. Вот так-то, господа судьи!

Подумать только, как много хлопот доставили всем эти две тетради, найденные при обыске! Их даже посылали для прочтения и расшифровки в министерство иностранных дел… Между тем записи в тетрадях вовсе не шифр! Это своеобразный способ сокращенного писания — замена стенографии. Им пользуются все, кто много пишет. Студенты, например. А он, Чернышевский, с детства много писал.

Ах, кажется странным содержание некоторых записей? Но ведь он готовился стать писателем-беллетристом. Порядок возникновения романа таков: берется факт и отдается на волю фантазии. В дневниках — игра фантазии над фактами.

Внимание следствия привлекла сцена, где некто говорит девушке, что со дня на день ждет ареста. Но, представьте, он имел в виду вовсе не себя. И он может без труда доказать это, сопоставляя факты дневника с фактами своей жизни. Он даже готов открыть комиссии, кто был прототипом для этой сцены. Немецкий ученый Иоганн Кинкель. О нем много рассказывали газеты.

Да! «Разбиравшим бумаги мои должно было бы знать, что они разбирают бумаги литератора!»

…Дались же комиссии эти картонные полоски! Шифр! Интересно, откуда они взялись в его кабинете? Наверное, родственник, Алексей Студенский, оставил. Алексей занимается лексикографией и этимологией, составляет таблицы. Шифр!.. До чего же беспомощны обвинители, если оперируют такими уликами! Он с трудом припоминает даже общий вид картонок. Но припомнить надо… Кажется, так: с одной стороны ряд цифр от 1 до 35 или 36, а против каждой цифры — буква русской азбуки. Значит, если это шифр, то каждой букве соответствует одна цифра. Например: а — 1, б — 2, л — 12.