Высокое небо - Грин Борис Давыдович - Страница 6

Побережский повел головой, будто его теснил воротничок, и посмотрел на Швецова — как он воспринял сказанное?

Аркадий Дмитриевич неподвижно сидел за столом и встретил его взгляд, не изменив позы. В эту минуту он мог думать только об одном: «Опять отодвигается работа, за которую так хотелось взяться. Хотя, если ее все время отодвигать, то так и не удастся начать. Кто может предвидеть задания, которые дадут заводу через месяц, через полгода? Значит, придется как-то перестроить свой день, чтобы высвободить хоть немного времени. Как-то перестроить…»

Побережский знал, что, не оставляя текущих проектов, Швецов исподволь вынашивал идею двигателя поразительной мощности и выносливости. Несколько раз он заставал Аркадия Дмитриевича за какими-то расчетами, о которых сам Швецов сказал: «Это для будущего». Вот почему подчеркнуто спокойный взгляд Аркадия Дмитриевича сейчас объяснил ему многое. Но никакого утешения про запас Побережский не имел. Вместо утешения последовало жесткое резюме: задание государственной важности.

А второй вопрос, который приготовил директор, был и впрямь приятным, по крайней мере, не очень обременительным. Он уже говорил, что завод и группа ведущих работников представлены к правительственным наградам. Так вот, среди представленных и Швецов. Посему надлежит Аркадию Дмитриевичу заполнить анкету и набросать автобиографию. Срочно, сегодня же, а лучше всего прямо сейчас.

С этими словами Побережский легко поднялся с кресла, открыл форточку и, торопливо взглянув на часы, покинул кабинет.

Аркадий Дмитриевич продолжал сидеть за столом все в той же позе. Не сразу ему удалось сосредоточиться. В голове хаотично проносились обрывки фраз, сказанных директором, они и звучали в его интонации. Мысль перебегала с одного на другое, лишь фиксируя эти фразы, скользя по ним, не вникая в суть. Но смятение длилось недолго. Усилием воли с ним удалось справиться, и все встало на свои места.

Итак, задание Орджоникидзе. «Задание государственной важности». Там, в верхах, оперируют иными категориями, не такими, как главный конструктор завода. Обстоятельства требуют в срочном порядке иметь модифицированный двигатель, и в верхах выбирают одного исполнителя из многих. Авиация не косметика — нужно, значит необходимо. В широком аспекте такой подход, может быть, единственно правильный. Верхам попросту некогда задумываться над тем, что исполнитель, на которого пал жребий, обрекается на низкий к. п. д. Но об этом не может не думать сам исполнитель. Он становится перед выбором: либо превратиться в переваривателя чужих идей, либо все же найти пути к тому, чтобы стать творцом воистину.

Оседлать чужие идеи не сложно, совсем даже просто. Куда труднее заявить о себе как о творце. Это изнурительный труд, который, не исключено, отнимет годы и годы жизни.

Чудаки эти молодые ребята — конструкторы. С пеной у рта спорят, доказывают несправедливость того, что в конструкторском бюро Микулина больше комнат. Послушать их, так еще, чего доброго, уверуешь, что в этих квадратных метрах все будущее. Решительно не тот подход, не о том голова болит.

Получается заколдованный круг. Если всю дорогу ехать на модификации, конструкторский коллектив не заявит о себе во весь голос. А пока не создашь чего-то значительного, будешь ехать на злополучной модификации. Вот где кроется суть. А они говорят: комнаты!

Если как следует нажать на Побережского, комнаты будут. Вдвое, впятеро больше, чем сейчас. Но что толку? Безрадостное племя модификаторов заполнит новое жилище и будет продолжать свое унылое дело. Но тот же Побережский не пойдет на конфликт с верхами. Ведь, в конце концов, получая задание правительства, он как бы поднимает завод на ступеньку выше. За директором — производство, а оно во всех случаях не пострадает.

Значит, рассчитывать не на кого. Только на собственные силы. На себя и на молодых конструкторов, которые, хотя и заблуждаются, но негодуют со всей искренностью.

Вывод был неутешительный, но вполне определенный. Это принесло облегчение. Не иметь оружия плохо, но знать, что ты его не будешь иметь, уже хорошо, по крайней мере, не станешь попусту надеяться.

Но что произошло, почему после директора не было ни одного посетителя? Обычно до полудня в этом кабинете перебывает не один десяток человек, а тут — словно забыли сюда дорогу.

В тесной комнатушке, пышно именовавшейся приемной, кутая плечи в пуховый платок, сидела секретарша. Перед ней лежала раскрытая книга. Увидев Аркадия Дмитриевича, женщина виновато встала.

— Сидите, сидите, пожалуйста, — Швецов повелительно указал ей на стул.

Не дожидаясь вопроса главного конструктора, она сказала, что, уходя, директор распорядился никого не впускать, потому что Аркадий Дмитриевич обдумывает вопрос государственной важности. А анкета, сказал он, понадобится только к утру.

Не от этих ли слов к Швецову вернулось отличное настроение?

В доме все спят.

Пятиэтажный колодец с асфальтовым дном покорно принимает мириады тихих снежинок. Что-то сказочное есть в их замедленном падении. Будто каждая снежинка опускается на невидимой ниточке, свободный конец которой где-то там, в небе.

Матово отсвечивают схваченные морозом окна. Заснеженные гроздья кошелок, выставленных на холод, кажутся неуклюжими лепными украшениями. Впрочем, конструктивистский облик дома от этого не страдает. Особенно сейчас, за полночь.

Аркадий Дмитриевич с ключом подошел к двери, по привычке заглянул в почтовый ящик, отпер английский замок. Пахнуло теплом и тишиной. Только раздевшись, он услышал кошачье урчанье электрического счетчика и никогда не умолкающую водопроводную капель.

На столе в большой комнате лежала записка. Рука жены. «Не забудь поужинать».

И еще один листок. Газетная вырезка, а в ней подчеркнуты строки: «Общественную работу по яслям энергично ведет Швецова Нина Ивановна, жена главного конструктора».

Ужин давно остыл, аппетита не было. Аркадий Дмитриевич перешел в свой кабинет, включил настольную лампу. Все здесь казалось привычным и милым: и старый шкаф, до отказа набитый книгами, и яркие акварели, лесенкой висевшие на стене, и вечно заваленный бумагами стол, на котором распласталась мраморная доска с чернильницей, широкой, как глаз циклопа.

Рядом с доскою лежит небольшое, с яблоко, железное ядро. С виду оно круглое, только когда берешь его в руки, ощущаешь прохладу граней. Много доброго сделал этот кусок железа. Им забавлялись, как игрушкой, дети, в нужную минуту он заменял молоток, не один год служил письменным прессом. Очень памятная штука.

Когда-то ядрышко это отковал фасонными молоточками первейший кузнец Суксунского завода. Аркадию он приходился дедом по отцовской линии. Семилетний внук получил подарок от благодарного старика, которому открыл премудрости арифметики. Экспонатом российской истории казался внуку дед: в молодости он был крепостным на уральских заводах.

Многие годы Швецовы кочевали по заводам, с ними связана целая полоса жизни. Все дети у них урожденные заводские, Аркадий тоже. Он родился 25 января 1892 года в поселке Нижнесергинского завода, там его отец служил школьным учителем.

Заводские учителя были сродни перелетным птицам. Живет человек в поселке, учит детишек, вроде бы начинает обвыкать, а тут вдруг объявится какой-нибудь Сила Силыч и заявит во всеуслышание, что учитель плут книжный. Воевать с таким нет возможности, терпеть издевку гордость не позволяет — и вот уже собирает учитель свои пожитки и со всем семейством отправляется в другой завод. Так прошел Дмитрий Степанович многие уральские заводы: Нижнесергинский, Верхисетский, Сылвенский, Суксунский. И одна забота следовала за ним неотступно: поднять детей, дать им образование.

Семеро их было у Швецовых: четыре сына и три дочери. Как ни старалась Евдокия Моисеевна растянуть жалованье мужа, все не удавалось сводить концы с концами. Вот и переходили башмаки Порфирия к Аркадию, рубашка Евгения — к Леониду, пальтишко Илларии — к Вере, а потом и к Нине.