Сказки Вильгельма Гауфа - Гауф Вильгельм - Страница 26

Тогда бургомистр в нетерпении предлагал ему самому играть, готовясь побить своего юного противника и этим зажать ему рот, но нередко проигрывал сам. Зато англичанин задабривал бургомистра, а за ним и весь город — проигрывая им в карты большие деньги. Он вел крупную игру, какой грюнвизельцы дотоле и не видывали и без всякой совести обыгрывали мальчика, утешаясь, что «ведь он англичанин, он богат».

Настала зима, и тут-то племянник явился во всем блеске. Только там и веселились, где он был; без него вечер не в вечер. Грюнвизельцы разучились слушать умные речи, им только и нравился грубый разговор на коверканном немецком языке. Нередко племянник потешал общество чтением стихов своего сочинения, но злые языки говорили, будто стихи его были не новы, вышли в свет еще до него.

Грюнвизельские балы были его торжеством, он сам от души веселился и воодушевлял других. Правда, и тут почтенные люди были им недовольны: он не придерживался старины, бывало прежде всегда бургомистр сам открывал бал; молодежь что познатнее распоряжалась танцами; теперь же, с тех пор как племянник появился в свет, все дамы только о нем и думали, он забрал всех в руки; ни чем не стесняясь, он подходил к избранной им даме, брал ее за руку, уводил на место, и бал начинался. Он был и распорядителем и царем бала. Дамы были очень довольны своим кавалером, и мужчины поневоле молчали.

Всего более потешали такие балы старого дядю: он с племянника глаз не сводил и постоянная улыбка была на его губах. Когда же все стремились к нему, после танцев, выразить самые восторженные похвалы его племяннику, то дядя нередко заливался громким смехом, что приписывали удовольствию его. И в самом деле племянник утешал его, но иногда и тут не обходилось без поучения и назидания со стороны дяди; случалось, что племянник как сумасшедший бросится среди танцев к музыкантам, выхватывал смычок у контрабаса и начинал пилить. Тогда дядя подходил к нему, уговаривал его, поправляя ему галстук, и племянник снова становился шелковым.

Такое поведение племянника подействовало и на прочую молодежь; свобода и вольность нравились всем, молодые люди стали подражать ему, и вскоре грюнвизельское общество нельзя было узнать, не было более той скромности в молодых людях, что прежде. Мальчики курили трубки, ходили по кабакам, носили без нужды очки, подражая знаменитому племяннику, также небрежно раскидывались в креслах и на диванах, качались на стульях, подпирали лицо кулаками, кладя оба локтя на стол, и никакие увещания матерей не действовали на них; всем им служил примером англичанин, все ссылались на него, говоря: «что позволительно ему, то можно и нам». Жалость было видеть как портились нравы и хорошие обычаи в Грюнвизеле.

Но не долго порадовалась своей свободе грюнвизельская молодежь. Зимние увеселения должны были закончиться концертом, в котором принимало участие кроме оркестра само общество. Бургомистр играл на виолончели, доктор на фаготе, аптекарь на флейте. Барышни разучили песенки и все шло отлично, но кто-то заметил, что без дуэта концерт будет не полон. Вышло затруднение, не находилось мужского голоса. Нечего было делать: за неимением другого должен был петь старый органист, когда-то известный певец. Но и тут дядя выручил из беды: оказалось, что его племянник отлично поет; наскоро разучил он дуэт с дочерью бургомистра, которая пела как соловей, и все пришли в восторг от нового доселе неслыханного достоинства племянника. Вечер приближался; все ждали с нетерпением чудного исполнения любителей.

К несчастию, старик дядя не мог присутствовать на этом концерте, он заболел и слег, поручив бургомистру надзор за племянником своим. «Он хороший малый, — говорил дядя, — но на него иногда находит, потому-то мне жаль, что я не могу сам лично быть в концерте. Если бы племянник мой стал дурить, вздумал бы коверкаться и ломаться, то пожалуйста распустите ему немножко послабее его высокий галстук, а не поможет это — то и вовсе снимите».

Бургомистр был очень доволен таким доверием.

Концертная зала была полна: собрались не только городские, но и окрестные жители. Все ждало с нетерпением такого небывалого события. Начал оркестр, за ним играл бургомистр на виолончели и аптекарь на флейте, потом пел органист, ему много хлопали также как и доктору, игравшему на фаготе.

Первая часть прошла благополучно; все ожидали второй, в которой должен был петь знаменитый дядюшкин племянник, уже явившийся в залу и обративший общее внимание своею щегольской одеждою. Он уселся в кресло, приготовленное для знатной приезжей графини, развалился, вытянул ноги, дерзко глядя в лицо всякому и даже не подумав встать, когда пришла сама графиня. Она была этим очень обижена: каково же ей было сидеть между прочими зрителями!

Во время пения органиста и игры бургомистра племянник занимался своей собакою, которую, не смотря на запрет приходить с собаками, привел с собою.

Он бросал ей поноску, заставлял подавать и обращал этим на себя общее внимание.

Понятно с каким нетерпением все обкидали его пения. Наконец пора была начинать. Бургомистр взял дочь свою и, подавая племяннику ноты, предложил им начинать. Тот засмеялся, оскалил зубы, вскочил и подошел к нотному налою. Все глаза устремились на него. Органист подал знак, чтобы начинать, племянник смотрел в ноты и завыл что-то непонятное. Напрасно органист твердил ему: «ниже, ниже, двумя тонами ниже, берите С!»

Но не тут-то было, племянник не слушался, он стащил башмак с ноги, пустил его в голову органиста, и напудренный парик старика обдал его белою пылью. Увидав это, бургомистр вспомнил наставления дяди, подбежал к племяннику и наскоро распустил ему шейный платок. Тут молодой человек словно взбесился: заговорил на каком-то непонятном языке и пошел прыгать и скакать по всей комнате. Бургомистр смутился, схватил певца за рукав и по данному ему наставлению — сдернул с него галстук и ужаснулся: шея молодого человека была покрыта шерстью! Бешеный племянник схватился за голову, стащил парик: под ним оказалась такая же темно-бурая шерсть.

Все забегали, засуетились:

— Ловите его, ловите! — кричал бургомистр, — он помешанный, ловите его! — но помешанный не давался и, сняв лайковые перчатки косматыми лапами с длинными когтями, царапал всякого, кто подступался к нему. Наконец удалось отважному охотнику поймать такого небывалого зверя. Он крепко держал его за руки, между тем как тот цеплялся ногами, храпел и щелкал зубами. В это время он не походил на человека. К счастию, тут нашелся ученый, у которого было целое собрание чучел; подойдя вплоть к бешеному, он осмотрел его и в удивлении воскликнул:

— Это не человек! Это обезьяна! Скажите, как она сюда попала, откуда? Это обезьяна Homo Troglodites Linnaei. Я даю шесть талеров, только продайте мне ее на чучело.

Кто опишет удивление грюнвизелцев. «Как обезьяна? Может ли быть? Этот любезный молодой человек, ничто иное как обезьяна?»

— Да как же это? — спрашивала бургомисторша, — как возможно, чтобы обезьяна сочиняла стихи, читала их вслух? Ведь он же бывал у меня, столько раз обедал вместе с нами! Это не возможно!

— A y нас пивал кофе, — перебивала докторша, — и вел самые ученые разговоры с моим мужем.

— Да как же он играл с нами в кегли и толковал о политике? — говорили мужчины, — он даже танцевал на балах! Обезьяна! Что за чудеса!

— Просто колдовство, — говорил бургомистр, — да и в правду, посмотрите-ка у него какие-то знаки на галстуке, кажется латинская надпись, не сумеет ли кто прочитать, господа? — продолжал он, показывая заколдованный галстук.

Пастор, как ученый человек, взялся прочесть надпись, но оказалось, что она была лишь написана латинскими буквами.