Голубая ель (Рассказы и очерки) - Гулак Евгений Андреевич - Страница 10

Об этом я и хочу поведать читателям, благо мне в звании сержанта посчастливилось служить в прославленном полку мастером, а затем механиком по авиационному вооружению. Пользуясь своими дневниковыми записями, сделанными по свежим, еще не забытым рассказам однополчан-фронтовиков, я и попытался воссоздать в очерке образы наших знаменитых Иванов.

Родился в 1919 году в деревне Троицкое Липецкого района Тульской области. До поступления в летное училище работал в колхозе.

Незадолго до начала войны с Ваней (так его называли в полку за улыбчивое мальчишеское лицо, неунывающий характер) стряслась беда: при вынужденной посадке он получил серьезные травмы.

— С вашим зрением нельзя летать, голубчик, — после очередного медосмотра сделал заключение врач.

— Я не голубчик, а Голубин! — вспыхнул в общем-то мягкий по натуре летчик.

— Это не меняет сути, — стоял на своем доктор.

Перевели Голубина на штабную должность — адъютантом эскадрильи. Он составлял плановые таблицы, заполнял летные книжки, частенько дежурил на СКП, выполнял массу всевозможных поручений командования. Работал с азартом, но все время тосковал по небу. Словом, скучал, несмотря на свой веселый и покладистый нрав. Особенно тяжело ему стало, когда фронт приблизился к самой Москве. Голубина как магнитом тянуло на аэродром, на самолетную стоянку, откуда днем и ночью непрерывно стартовали истребители, улетая на боевые задания. А сколько было горячих разговоров по поводу одержанных побед, сколько переживаний из-за невозвратившихся домой товарищей! Его друзья по эскадрилье сражались в небе с врагом, а он вынужден был корпеть над штабными бумагами. Нет, он не мог примириться с таким положением, считал, что медики поторопились с диагнозом, списав его на землю, и был твердо уверен, что докажет всем, на что он способен.

Однажды по сигналу боевой тревоги лейтенант Голубин не выдержал и сел в свободный самолет (кто-то из летчиков из-за ранения не смог лететь). Не успела зеленая ракета догореть, как он поднялся в небо. В воздухе он осмотрелся и пристроился ведомым к машине с несколькими красными звездочками на фюзеляже. По номеру машины определил, что ее пилотирует Миша Бабушкин, сын прославленного полярного летчика, уже успевший показать себя в схватках с хвалеными немецкими асами расчетливым, хладнокровным и смелым пилотом. В том бою Михаил с первой атаки сбил фашистский бомбардировщик. Ваня Голубин старался изо всех сил, прикрывая товарища в том запомнившемся ему бою. Когда он сел и заруливал на стоянку, в его душе все пело и он готов был расцеловать механика, который не выражал особой радости по поводу чрезмерного ликования Голубина. Ведь это он помогал Ване подогнать чужой парашют и, поддавшись общему порыву, выпустил в воздух в нарушение всех писаных и неписаных правил отстраненного от полетов летчика. И ему, естественно, первому влетело по первое число от командира полка, и потому его кислое лицо не очень разделяло восторженную улыбку Вани.

Вместо одобрения смелыми и рискованными действиями пилота подполковник Пруцков прямо на стоянке учинил Голубину разнос, грозился даже на гауптвахту посадить за самовольство. Но, не выдержав его просящего и в то же время упрямого взгляда, смягчился:

— Вижу, Голубин, что вас на земле не удержишь. Не такой вы человек… Так и быть, под свою ответственность разрешаю летать. Отдам приказ, чтобы вам дали несколько провозных… Сам проверю технику пилотирования. Тренируйтесь. А потом поглядим…

— Спасибо вам, товарищ подполковник, за вашу доброту ко мне… А то мне уже стыдно домой письма писать землякам… Они интересуются моими летными успехами, а я чернила извожу да душу свою наизнанку выворачиваю… Для меня ваше доверие — самое лучшее лекарство, поверьте мне. Ни капельки не преувеличиваю. — Ваня готов был расплакаться от переполнявших его чувств…

…В землянке, тесно прижавшись друг к другу, за небольшим столом, сколоченным из грубых досок, сидели летчики. На бумагу ложились веские слова:

«Немецко-фашистские полчища напрягают бешеные усилия, рвутся к Москве. Линия фронта приблизилась к столице, борьба с гитлеровской авиацией стала труднее. Но враги просчитаются. Мы отстоим свою родную столицу… Даем клятвенное обещание беспощадно разить гитлеровских воздушных пиратов, до последнего дыхания защищать любимую Москву».

Один за другим летчики ставили свои подписи под текстом клятвы. Поставил свою подпись и лейтенант Голубин. К тому времени он сбил уже четыре вражеских самолета. С каждым днем росло боевое мастерство летчика, накапливался опыт.

С уважением относились к нему не только летчики, но и техники.

Однажды Голубин вернулся из полета на истребителе с пробитым маслорадиатором.

— Сколько времени будете чинить машину? — спросил он у техников.

— Пожалуй, не меньше двух часов, — заключили они, осмотрев повреждение.

— Что вы, ребята! Мне через полчаса снова в воздух…

Несмотря на жестокий мороз, ровно через полчаса техники сделали все необходимое, чтобы самолет поднялся в воздух.

Как-то Голубина и младшего лейтенанта Шишковского вызвали на КП. Командир эскадрильи был немногословен:

— Придется вам немедленно вылететь на штурмовку автоколонны противника, нанесите на карты маршрут полета…

Сразу же за линией фронта краснозвездные «миги» попали под плотный огонь фашистских зениток. Осколок снаряда разворотил руль высоты на машине Шишковского. Самолет плохо слушался летчика. Голубин приказал своему ведомому возвращаться домой.

Полет в район штурмовки Голубин продолжал один. Он хорошо понимал трудность вставшей перед ним задачи. Теперь он должен был действовать за двоих. Ориентируясь по хорошо видимому рельефу местности, летчик вскоре вышел на шоссе. Впереди по курсу заметил длинную цепочку темневших на фоне заснеженного поля коробок… Трижды заходил на них с крутого пикирования. Хорошо видел, как машины сбивались в кучу, а некоторые сворачивали на обочину дороги и там застревали в глубоком снегу. Отстрелявшись, Голубин на бреющем прошел над загоревшимися машинами, чтобы запечатлеть в памяти плоды своей жаркой работы, потом стремительно набрал высоту и взял курс на свой аэродром. Но возвратился он в родной полк лишь через неделю…

Вот что произошло в тот декабрьский день. После удачной штурмовки вражеской колонны Голубин ликовал. Ровно, успокаивающе работал мотор. Да и к линии фронта он подлетал не безоружным: в лентах еще оставались снаряды. Вспомнилось, как туго пришлось в предыдущем полете, когда выпустил по врагу весь боезапас. В таких вот размышлениях он малость отвлекся и едва не напоролся на строй немецких истребителей, которые крутили «карусель» неподалеку от линии фронта. «Карусель» — это хитрая уловка, когда вражеские истребители имитировали воздушный бой, чтобы втянуть наших летчиков в драку. Голубин уже хорошо знал, что такие отвлекающие «карусели» немцы применяли и при налетах на наши тыловые объекты. Он не хотел, да и побаивался лезть в эту свалку: уж очень неравным было соотношение сил, и потому решил обойти стороной, но его заметили.

Получше присмотревшись, он насчитал девять вражеских машин. «Многовато, — подумал Голубин, — да и уходить поздно. Эх! Была не была!» И он врезался в строй «мессеров». На какое-то время это вызвало замешательство, фашистские летчики не ожидали от советского пилота подобной дерзости.

В хвост самолета Голубина заходил «мессер». Голубин решил сманеврировать скоростью: он убавил газ, и вражеский самолет оказался впереди. Оставалось поймать его в прицел. Короткой очередью Ваня прошил врага. В это время второй вражеский истребитель заходил слева. Голубин повторил маневр. И вновь зимнее небо перечеркнула жирная черная полоса.

Обозленные неудачей, гитлеровцы все разом набросились на Голубина, начали поливать его градом свинца. От прямого попадания снаряда на «миге» остановился мотор. Заметив около видневшегося внизу леса ровную площадку, летчик пошел на посадку с убранным шасси, решив садиться на «пузо». От удара о мерзлую землю самолет развернулся почти на 180 градусов. Голубин, не мешкая, выбрался из горящего «мига» и прыгнул в спасительный снег. Острая боль в ноге пронзила все тело. В эту минуту Ваня даже позабыл о вражеских самолетах, но они скоро о себе напомнили. Рядом чистое снежное поле взбугрилось фонтанчиками взрывов: «мессеры» пытались расправиться с дерзким советским летчиком. «Рано вы меня, гады, в святцы решили записать, — сквозь стиснутые зубы проговорил Ваня, — я еще вам полностью не отомстил за все горести и потери, которые вы причинили нашему народу!»