Земля шорохов - Даррелл Джеральд - Страница 27

• Предыдущая
• 27/39
• Следующая

Он подвел нас к большой клетке, в углу которой сидела красивая молодая пума ростом с большую собаку. Она была упитанна и вся лоснилась. Лапы ее, как и у всех молодых кошек, казались несоразмерно большими. Шерсть была янтарного цвета, а внимательные печальные глаза – красивого зеленого. Когда мы приблизились к клетке, пума приподняла верхнюю губу, показала хорошо развитые молочные зубы и презрительно зарычала. Она была просто божественна, и после заморенного существа, которое я только что купил, смотреть на нее было одно удовольствие, но, нащупывая бумажник, я знал, что мне придется отдать за нее уйму денег.

За добрым вином, которым нас настойчиво угощал владелец цирка, мы торговались целых полчаса. Наконец я согласился с ценой, которая показалась мне справедливой, хотя и высокой. Мне еще предстояло подготовить для пумы клетку. Зная, что она будет в хороших руках, я попросил хозяина подержать пуму у себя до следующего дня и предложил плату за вечернее кормление. Наш благожелательный рыжий друг согласился, и сделка была скреплена еще одним стаканом вина. А потом мы с Луной поехали домой, чтобы попытаться воскресить несчастного оцелота.

Когда я сколотил для него клетку, появился один из юных родственников Луны с большим мешком сладко пахнущих опилок. Я достал бедное животное из его вонючего ящика и обработал рану на бедре. Оцелот безразлично лежал на земле, хотя промывание раны причиняло ему, должно быть, сильную боль. Потом я сделал ему большую инъекцию пенициллина, на что он тоже не обратил никакого внимания. Третьим делом надо было попытаться просушить ему шерсть: он насквозь пропитался собственной мочой, и обожженная кислотой шкура на его животе и лапах уже воспалилась. Все, на что я оказался способен,– это буквально засыпать его опилками и тщательно втереть их в мех, чтобы они впитали влагу, а затем осторожно их вычистить. Потом я распутал наиболее отвратительные комки в его мехе, и когда я закончил работу, он уже стал немного походить на оцелота, хоть и лежал по-прежнему на полу, ни на что не обращая внимания. Я срезал с него грязный ошейник, положил его в новую клетку на подстилку из опилок и соломы и поставил перед ним чашку с сырым яйцом и мелко нарезанной свежей говядиной. Сначала он не проявил к этому никакого интереса, и сердце мое упало – наверно, он уже достиг такой стадии истощения, что теперь его не соблазнить никакой едой. В отчаянии я схватил его за голову и ткнул мордой в сырое яйцо, чтобы заставить хотя бы облизать усы. Но даже это унижение он перенес безропотно. Однако он все-таки сел и медленно, осторожно, будто пробуя новое, незнакомое и потому, возможно, опасное блюдо, слизал капающее с губ яйцо. Немного погодя он посмотрел на чашку так, будто не верил своим глазам. Признаться, я думал, что животное, пережив плохое обращение и голод, впало в транс и уже не верило собственным ощущениям. Я затаил дыхание, а оцелот наклонился и лизнул яйцо. Через тридцать секунд чашка стала чистой, а мы с Луной, к радости его юных родственников, в восторге танцевали по дворику сложное танго.

– Дай ему еще, Джерри,– тяжело дыша и растянув рот в улыбке до самых ушей, попросил Луна.

– Нет, боюсь,– сказал я.– Когда животное в таком плохом состоянии, его можно убить, если перекормишь. Позже я ему дам еще чашку молока, а завтра мы сможем покормить его за день четыре раза, но маленькими порциями. Мне кажется, теперь он пойдет на поправку.

– Ну и хозяин у него был, сволочь,– сказал Луна, покачивая головой.

Я набрал в себя воздуху и по-испански изложил Луне свое мнение о прежнем владельце оцелота.

– Никогда бы не подумал, что ты знаешь так много испанских ругательств, Джерри,– с восхищением сказал Луна.– Ты употребил одно слово, которое даже я никогда не слыхал.

– У меня были хорошие педагоги,– пояснил я.

– Но сегодня вечером, я надеюсь, ты не будешь так ругаться,– сказал Луна, сияя глазами.

– А что такое? Что будет сегодня вечером?

– Мы же завтра уезжаем, и мои друзья устраивают в твою честь асадо, Джерри. Они будут играть и петь только очень старые аргентинские народные песни, чтобы ты записал их на своем магнитофоне. Как тебе нравится эта мысль? – нетерпеливо спросил он.

– Нет ничего на свете, что я любил бы больше, чем асадо,– сказал я,– а асадо с народными песнями – это мое представление о рае.

Примерно в десять часов вечера один из друзей Луны заехал за нами на своей машине и отвез нас в имение в окрестностях Орана. Площадка для асадо находилась в лесочке неподалеку от эстансии. Она была окружена шуршащими эвкалиптами и пышными кустами олеандров. На вытоптанной полянке, видно, уже немало танцевали. Длинные деревянные скамьи и столы на козлах освещались мягким желтым пламенем полудюжины керосиновых ламп, а за границей очерченного ими желтого круга серебрился свет луны. Собралось человек пятьдесят, многих я никогда раньше не видел, и мало кому из собравшихся было больше двадцати лет. Они громогласно приветствовали нас, потащили к ломившимся от еды столам и положили перед каждым по большому шипящему куску мяса, только что изжаренного на костре. То и дело пускались по кругу бутылки с вином, и уже через полчаса мы с Луной, набив желудки вкусной едой и согревшись красным вином, приобщились к духу компании. Потом эти веселые и приятные молодые люди собрались вокруг меня, внимательно наблюдая, как я колдую с лентами и ручками магнитофона. Когда наконец я сказал, что все готово, словно по волшебству появились гитары, барабаны и флейты, и все вдруг запели. Они пели и пели, и после каждой песни кто-нибудь вспоминал новую, и они снова начинали петь. Иногда на середину круга выталкивали робкого улыбающегося юношу – единственного исполнителя какого-нибудь уникального номера, и после многочисленных просьб и ободряющих криков он начинал петь. Затем наступала очередь девушки, которая пела приятным грустным голосом. Свет ламп блестел на ее черных волосах, и гитары вздрагивали и трепетали под быстрыми смуглыми пальцами музыкантов. Юноши танцевали на выложенной плитняком дорожке, и их шпоры высекали из камня искры, чтобы я мог записать стук каблуков – непременную составную часть сложной ритмики некоторых песен; под веселый приятный мотив они танцевали восхитительный танец с платками, они танцевали танго, не имеющее ничего общего с неуклюжим бесполым танцем, который бытует под тем же названием в Европе. Я пришел в отчаяние, потому что у меня кончилась пленка, а они, крича и смеясь, поволокли меня к столу, заставили пить и есть и, сев в круг, пели песни, еще более красивые. Это были в основном совсем молодые люди, которые умели наслаждаться старыми и прекрасными песнями своей страны, старыми и прекрасными танцами. Они чествовали иностранца, которого никогда не видели раньше и которого, наверно, никогда не увидят снова, и их лица светились от восторга, когда я выражал свой восторг.

Мы уже веселились вовсю. Потом веселье постепенно пошло на убыль, песни звучали все тише и тише, и наконец наступил момент, когда все вдруг поняли, что вечер кончился и продолжать его было бы ошибкой. С песней, словно стайка жаворонков, они спустились с небес на землю. Раскрасневшиеся, с блестящими глазами, счастливые наши юные хозяева хотели, чтобы обратно в Оран мы поехали вместе с ними на большом открытом грузовики. Мы забрались в кузов, наши спрессованные тела грели друг друга, и мы были рады этому, потому что ночная свежесть теперь давала себя знать. Грузовик с ревом несся в Оран, из рук в руки переходили бутылки с вином, гитаристы начали пощипывать струны. Взбодренные ночной прохладой, мы подхватили припев и, словно хор ангелов, шумно неслись сквозь бархатную ночь. Я поднял голову и увидел гигантские бамбуки, сплетшиеся над дорогой, освещенной фарами грузовика. Они казались когтями какого-то страшного зеленого дракона, нависшего над нами и готового наброситься на нас, если мы хоть на мгновение перестанем петь. Потом мне в руку сунули бутылку с вином, и когда я задрал голову, чтобы осушить ее, то увидел, что дракон исчез, а на меня смотрит луна, белая, словно шляпка гриба на фоне темного неба.

• Предыдущая
• 27/39
• Следующая