Дунай в огне. Прага зовет (Роман) - Сотников Иван Владимирович - Страница 7

Когда смолк Якорев, никто не шевельнулся.

— Возьми любую песню — все о жизни, — сказал наконец Голев, блуждая взглядом в бездонной синеве звездного неба.

Да что песня, вставая, подумал Максим, каждый шаг твой, каждый выстрел, любое слово, что принес ты сюда на горы и за горы — все песнь о жизни…

У штаба Максим столкнулся с Олей, и неожиданная встреча как-то смутила его. Потупившись, недоверчиво взглянула на него и девушка.

— Помочь? — участливо спросил он, указывая на рацию.

— Донесу: не в первой же… — небрежно отмахнулась она.

Разговор казался оконченным. Но Максим удивился. Что с нею? Пока Оля поправляла упаковку, он присел на ту же скамейку у окна, где расположилась девушка. Однако она демонстративно отодвинулась, и Максим обидчиво встал.

— Не дыми! — сказала она повелительно и чуть усмехнулась, увидев, как Максим замахал руками, разгоняя дым.

— Не строжись, Оля, — тихо сказал он. — Чего ты?

Оля искоса посмотрела на него и сдержанно улыбнулась. Максим сразу оживился. Как она обаятельна вот такой своей девичьей строгостью.

— И к чему хмуришься? Теперь бы в лес за грибами — одно удовольствие. А ты ссору затеваешь.

Оля метнула сердитый взгляд и снова нахмурилась.

— Дай папиросу.

Якорев поспешно полез в карман.

— Нет, ту, что куришь.

Он послушно уступил ей. Девушка внезапно наклонилась к нему, как бы пытаясь прижечь папиросой лоб. Максим даже отпрянул.

— Ты что?

— Не нравится? — усмехнулась Оля, еще не совсем веря, что он испугался всерьез.

— Сумасшедшая.

— Вот видишь, и мне не нравится, когда меня ночью в лес зовут, за грибами… — и, забрав рацию, зашагала прочь.

— Оля, так я ж… — зачастил было Максим, шагнув за нею, но тут столкнулся вдруг с парторгом Голевым, взявшимся нивесть откуда.

— Ты что, батенька, к девушке пристаешь, а? уставился на него Тарас Григорьевич. — Мне смотри, чтоб никакой дурости, понял?

— Да я…

— Не оправдывайся, а слушай, что парторг говорит, — рассердился старик, покручивая ус. — А то, ей-бо, по-своему расправлюсь.

Максим только руками развел.

А несколько дней спустя он повстречался с нею у горной речушки. Девушка сидела на берегу и любовалась золотыми рыбками.

— Это что, форель? — тоже склонился Максим над водою.

— Хочешь, подарю, не простую, золотую?.. — с задором ответила она на вопрос вопросом.

— Как в пушкинской сказке? — переспросил Максим.

— И то, как в сказке.

Усевшись рядом, Максим закурил. Оля радостно поглядела на задумчивый лес, на бездонное небо, опрокинутое в реке, и солнце, расплескавшееся в чистой воде, и развеселилась еще больше. А правда, хорошо? А прав да, у каждого свое счастье? А правда?.. Максим не успевал отвечать. Пашин говорил, счастье — это жить во всю силу. Правда, хорошо? Ведь если каждый станет все делать в два-три раза лучше и быстрее, что получится? Вместо одной две-три жизни прожить можно. Правда, замечательно? А что, хорошая дружба поможет человеку жить лучше, красивее. Правда? А у нас с тобой может быть хорошая дружба? Нет, не такая, как у тебя с Ларисой, а просто дружба? По-твоему, может. Тогда давай дружить так? Хорошо. Только будем много требовать друг от друга. Согласен? Ладно, и Оля хитро улыбнулась.

— Я начну теперь же, — сказала она. — Дай папиросу.

— Ты что?

— Дай, говорю.

Он несмело протянул ей дымящуюся папиросу и вроде даже наклонился, будто готовый теперь принять незаслуженное наказание. Оля чуть не рассмеялась: «Он же подумал, я и впрямь лоб ему жечь стану, вот дурной!» Сейчас она взяла и бросила папиросу в сторону..

— Больше не курить чтоб!

— Да ты что? — оторопел Максим.

— Закуришь — не подходи!..

С чего начинается истинная любовь, с прав или с обязанностей? И кто знает, в чем они состоят, эти права и обязанности? Только одно можно сказать, чем сложнее и интереснее они, тем сильнее любовь. Максим же, молча шагая с Олей, еще никак не мог осознать ни своих прав, ни тем более своих обязанностей. Но и избегать их ему не хотелось.

А вечером был бой. Черный фашистский танк проскочил взводную цепь и помчался на окоп Максима. Оля как раз находилась у рации неподалеку сзади. Не помня себя, она чуть не выползла на бруствер траншеи, и мускулы лица ее свело от ужаса. На виду у всех Максим приподнялся из окопа и метнул в танк гранату. Ударившись о лобовую броню, она взорвалась оглушительно, но не остановила машины, мчавшейся прямо на него. Оля вскрикнула и, инстинктивно сорвав с себя наушники, бросилась туда, в бой, под огонь. Жаров, находившийся тут же, не успел опомниться, как она уже мчалась по полю. Ясно, это один из порывов души, который ничем не остановить. Задыхаясь, Оля бессознательно летела на танк, и, когда он проскочил над окопом Максима, у нее разом подкосились ноги, и тупая боль пронизала все тело. Превозмогая себя, Оля не останавливалась. Но прежде чем она добежала, артиллеристы двумя выстрелами в упор покончили с танком, и трое бойцов, оказавшихся поблизости, были у окопа, в котором засыпало их командира. Когда Оля подбежала, они успели уже откопать Максима. На счастье, грунт оказался твердым, и это спасло Якорева. Помятый и поцарапанный, он выбрался из-под земли живым и даже способным продолжать бой. Оли он не заметил.

К себе в траншею, на полковой наблюдательный пункт, она возвратилась совсем обессилевшая, но радостно возбужденная и счастливая. Казалось, любое наказание, какое бесспорно ожидает ее за этот побег от рации, было сейчас бессильным испортить ей настроение. У рации она застала Жарова и сразу остолбенела. Подполковник разговаривал с Черезовым. Ох, и получит она сейчас на всю катушку.

— Ну, жив наш Якорев? — снимая наушники и протягивая их девушке, мирно спросил Жаров.

У Оли сразу запылали щеки.

— Помяло его, а жив, товарищ подполковник, совсем жив.

— Вот и хорошо, а бегать все же не к чему…

— Простите, товарищ подполковник, больше не буду…

— Смотри, не то привязывать стану, — пошутил Жаров. — Вызывай Думбадзе.

В Солотвине у Павло Орлая много друзей и знакомых. Здесь он не раз бывал у Михайло Бабича, которого называл своим старым другом и учителем.

— Ну, який же я вчитель, — приседая, застеснялся пожилой рабочий. — Мыни самому треба вчитесь, — и так смущенно посмотрел на всех, что взгляд его говорил как бы, скажут же такое про простого человека. Он невысок ростом, худощав, морщинистое лицо измождено и устало, а глаза полны задору и праздничной бодрости.

— Нет, учитель, — упорствовал Павло. — Кто меня просвещал политически? Тут ведь до двадцати разных партий было. Разберись попробуй. А он просто разъяснял: эти, мол, пыль в глаза — и только. Обведут вокруг твоего же дома, а скажут: ого, куда ушли. А вот коммунистическая — той доверяй: она самая правильная. Говорил ведь?

Ну, и говорив, що ж с цього, це ж правда.

— Да разве тебя переубедишь, — засмеялся Орлай, — тебя одна жинка убедить может.

— Ох, уж и жинку приплив, — опять приседая, развел руками Бабич.

— А знаете, кто ему «образование» дал? — обратился Павло к разведчикам. — Сам граф Шенборн. Чего ты плечами пожимаешь? — повернулся он к рабочему. — Сколько он платил тебе раньше?

— Четыре пенга на день.

— А вот теперь?

— До останнего дня — по два пенга.

— Это два фунта плохой кукурузной муки, — перевел Павло дневной заработок на его товарную стоимость. — А плати он тебе тысячу пенгов — разве ты воевал бы с ним?

— Тысячу… — ухмыльнулся Бабич, хлопая себя по коленям и чуть приседая, — та добав вин хоть пять пенгов на день — и то давно б лопнул вид жадности. А то тысячу!..

От Шенборна Бабичу пришлось уйти в Солотвино, на разработки каменной соли. Ее копали тут еще в бронзовом веке, добывали в римские времена, а позже для защиты солекопален построили Хустский замок. Но время потом стерло из памяти людей даже место, где добывалась в те поры соль. Нынешние шахты сравнительно молоды: их заложили лет полтораста тому назад.