В тени Большого камня (Роман) - Маркиш Давид Перецович - Страница 30

— Чай пить надо, — сказал Кадам, подымаясь с порожца. — Кипит.

— Какой там чай! — с отчаяньем воскликнул Ефимкин. — Стемнеет — что за охота?!. Э, черт, без мяса какая у вас гулянка — ты хоть ему скажи, Гульмамад! — Ефимкин, крупно шагая, прошелся взад-вперед про двору. — Как у нас без водки — одинаково.

— Чай пить идем, Андрей, — пригласил Кадам.

Он пропустил перед собой Ефимкина, а потом, не отпуская двери, оглянулся на горы и, сощурив глаза, всмотрелся внимательно.

Трое медленно спускались по тропе с перевала. Напрягая зрение, Кадам разглядел впереди тройки Леху с большим рюкзаком за плечами.

— Кто такие! — проследив взгляд Кадама, Гульмамад досадливо пожал плечами. — Чего ходят сюда!.. То этого с Ледника черт принес, теперь еще трое. Будет этому конец?!

— Аллах велик, — пробормотал Кадам. — А мир — мал.

Они вошли в кибитку. На достархоне стояли пиалки, рассыпаны были лепешки. В чайном блюдечке желтело густое ячье масло.

Андрей Ефимкин, разумно полагавший, что есть и пить надо все, что дают, угощался, однако, вяло. Кадам с Гульмамадом, напротив, чай пили с удовольствием, мелкими глоточками, и подливали без конца. Гульнара прислуживала, подсыпала заварку в маленькие круглые чайники.

Чай, наконец, был выпит без остатка. Гулкая отрыжка гостей красноречиво говорила о том, что они вполне сыты и благодарны хозяину.

— Омень! — сказал Кадам, провел ладонями по лицу и поднялся из-за достархона.

Сев в уголке комнаты, он не спеша, старательно натянул на ноги мягкие сапоги с самодельными галошами — верха из брезента, низы из старой автомобильной покрышки, — чтоб хорошо держали на скалах. Потом снял с гвоздя камчу и огниво, взял бинокль в футляре, винтовку и вышел во двор — там под навесом стояла подседланная лошадь.

Гульмамад вышел вместе с хозяином.

— Ну, все, — сказал Ефимкин, освобожденно вздохнув. — Ты, Гуля, давай, собери покушать, а я до склада дойду, до Зотова, возьму бутылку.

Из красного ситцевого мешка Гульнара высыпала на достархон битый сахар, фруктовые конфеты. Сходила в коридор, принесла, держа полами плюшевого жилета, казан с вареным мясом. Поставила кастрюлю с кислым молоком — айраном. Подумала: чтобы еще подать? Больше, вроде, и нечего…

Хрустя окаменевшей конфетой, Гульнара взыскательно разглядывала себя в маленькое карманное зеркальце. Эти зимы, эти лета в Алтын-Киике не прошли для нее бесследно, нет, не прошли. Что осталось в ней от прежней Гульнары, буфетчицы, на которую все мужики заглядывались — не было такого мужика, чтоб не заглядывался! Никакая усьма ей уже не поможет, никакая хна. Кзыл-Су ей поможет, поселок, нормальная жизнь — кровать чтоб была с панцирной сеткой, и радио, и чтоб люди вокруг… Ефимкин пришел к ней, Андрей — сокровище бесценное. Луком от него несет, как от овощного склада. Хоть бы причесался, кавалер, рожу умыл! А когда поднимался на Ледник — ничего мужик был, симпатичный даже. Совсем озверел за полгода… И обижать его не надо — из-за нее ведь, из-за Гульнары два дня шел по льду, мучился.

Стук в дверь оторвал Гульнару от невеселых ее размышлений.

— Ну, чего стучишь-то? — вяло сказала Гульнара, откладывая зеркальце. — Входи…

На пороге, заслонив дверной проем, стоял Леха.

— Здравствуйте, — сказал Леха. — Салам алейкум. Мешочки можно тут у вас побросать? Ну, рюкзаки?

Гульнара молча рассматривала Леху — его черно-красную куртку, обтягивавшую широкие плечи, его чистые джинсы с множеством карманов и кармашков. Потом, закончив неторопливый осмотр, отвела глаза и усмехнулась.

— Туристы? — спросила Гульнара, не подымаясь с кошмы. — Вы заходите!

— Угадали! — громко сказал Леха, несколько смущенный пристальным вниманием хозяйки. — Москвичи. Студенты. Вы — к нам, а мы к вам. Хозяин есть?

Гульнара смеялась, глядя на Леху. Красивый парень Леха, ничего не скажешь… Ну, не повезло Андрею, ну, не повезло! В другой раз, наверно, повезет.

— Нет хозяина, — сказала Гульнара, отсмеявшись. — Тебе хозяин нужен?

— Да нет, — сказал Леха. — Это я просто спросил…

— Сколько вас? — Гульнара немного приподнялась, стараясь разглядеть, кто там, за Лехиной спиной. — Да заходите!

— Трое, — сказал Леха. — Тут ведь у вас гостиницу еще не по строили?

— Здесь оставайтесь, — сказала Гульнара. — Места хватит… Я как-раз гостей жду — садитесь чай пить. Будете?

— Вот спасибо! — сказал Леха. — А то мои вот совсем скисли, — он кивнул на Люсю и Володю, стоявших безучастно.

— Тоже москвичи? — спросила Гульнара, ополаскивая пиалушки кипятком.

— Тоже, конечно, — сказал Леха. — Устали они очень. С непривычки.

— А ты? — спросила Гульнара.

— Я — нормально, — сказал Леха, напружиниваясь и стуча себя в грудь кулаком. — Слышишь, как звенит?

— Не слышу, — сказала Гульнара, с удовольствием, однако, прислушиваясь к гулу, доносящемуся из Лехиной грудной клетки. — Зовут тебя как?

— Леха я, — сказал Леха.

— Леха… — повторила Гульнара. — Что за имя… А я — Гульнара. Ну-ка, скажи: Гульнара!

— Гуль нара, — нараспев сказал Леха. — Гульнара… Братцы, вы не помните, — обернулся он к своим, — это, случайно, не из «Тысяча и одной ночи»?

Они не знали. Они сильно устали и хотели спать Вон там, в уголке, можно было бы, не откладывая, прилечь, если б Леха не завел эти дурацкие разговоры. Завтра нельзя, что ли, поговорить на свежую голову?

— Тогда мы, так сказать, — сыпал меж тем словами Леха, — это… Ну, в общем, чем богаты, тем и рады… По-туристски… Не обидитесь?

И вот уже он развязал рюкзаки, и достал сухую колбасу, и коньяк, и сайру бланшироваиную, и сардины марокканские, и растворимый кофе бразильский, и джем, и даже суповые концентраты в блестящих станиолевых пакетах. Все это он, одержимый прекрасным, вдруг нахлынувшим на него беспокойством, рассыпал по достархону вперемежку с хозяйскими каменными конфетами и кусками лепешек. Потом, суетясь, не останавливаясь ни на миг, он еще раз обшарил рюкзаки и извлек несколько банок апельсинового сока и тресковой печени, а зеркальца и бусы засунул поглубже. А потом опустился на кошму у достархона, несколько подчеркнуто перевел дыханье и сказал:

— Ну, кажется, все. Можно начинать.

Леха, наконец-то, попал на самый настоящий Памир, в самую что ни на есть горную глухомань. Он еще не успел и шагу здесь ступить — а вот уже в тускло освещенной керосиновой лампой, музейной этой кибитке, незнакомая, красивая сказочной красотой Востока женщина была рада его приходу. И ему это было необыкновенно приятно — все, все вместе, скопом: и Памир, и сам он на Памире, и трудный головоломный спуск, и эта женщина, с полуулыбкой протягивающая ему пиалу. Какая рука у нее — смуглая, хрупкая в запястье, с длиной узкой ладонью!

Леха разлил коньяк и поднял свою пиалу.

— За вас, — сказал Леха Гульнаре. — То-есть, за тебя… Ребята, давай за Гульнару!

— Армянский, четыре звездочки, — сказала Гульнара, рассматривая этикетку на бутылке. — Сколько времени такой не пила…

— Вот конфета, бери, — Леха протянул ей «Мишку» на ладони. — Хочешь колбаски?

Володя включил свой транзистор. Кто-то где-то пел на неведомом языке про любовь, а может быть про смерть. В песне любовь и смерть так похожи друг на друга.

— Картошечки бы сейчас, — сказал Володя, послушав музыку. — Жареной.

— А ты хочешь? — глядя на Леху, спросила Гульнара.

— Могу… — сказал Леха. — Конечно, хочу! Я помогу тебе, ладно?

Гульнара пожала плечами. Странные они, все-таки, люди, эти русские. Помочь ей жарить картошку? Это дело не мужское.

— Ладно, — сказала Гульнара. — Пошли.

Они вышли в коридор, и Гульнара, присев на корточки у кухонного очага, принялась за картошку. Она держала картофелину в вытянутых пальцах левой руки, а правой — с зажатым в ней ножом — легко, словно бы бежевый бинтик, разматывала кожуру. Расхаживая по коридору, Леха искоса наблюдал за работающей Гульнарой. Время от времени он возбужденно прикасался ладонью к стенам, щелкал пальцем по донцам развешанных казанов и кастрюль. Он ждал взгляда Гульнары, ждал знака — но женщина молчала, занимаясь своим делом.