В тени Большого камня (Роман) - Маркиш Давид Перецович - Страница 6

За дверью кто-то предупредительно затопал, закашлялся.

— Это Гульмамад, — сказал Абдильда. — Я к нему заходил. Он тоже хочет послушать про урусского начальника.

За смирным Гульмамадом в дверь протиснулся Телеген. Телеген был подвижен, свеж. Русский начальник интересовал его лишь отчасти. Завидев в углу бурдюк с кумысом, он спросил у Каменкуль косу[14] нацедил себе питья и пил редкими длинными глотками. О начальной цели своего вечернего прихода он, как видно, совсем позабыл. В его буйной голове умещалось что-либо одно: таскание камней, либо питье кумыса. Трудно одновременно пить кумыс и думать об урусском начальнике, да и ненужно это. Кумыс был очень хороший, в меру жирный.

Гульмамад же по смирности своей даже не сел на кошму, а опустился на корточки у двери, опершись спиной о косяк. От плова он отказался.

— Выпей-ка пиалку чая, дорогой Гульмамад, — покровительственно сказал Абдильда. — Чай греет кишки и оттягивает от головы дурную кровь… К нам в Алтын-Киик приедет скоро в гости у русский начальник. Кудайназар пригласил его.

Услышав это сообщение, Кудайназар поморщился, как будто, жуя плов, разгрыз вдруг небольшой камешек.

— Кудайназар будет совещаться с урусом о важных делах, — не слыша возражений Кудайназара, продолжал Абдильда. — Покойный Узбой ни разу не приезжал к нам сюда из Кзыл-Су.

Покончив с кумысом, Телеген пересел поближе к плову.

— Ну да, ну да, — сказал Телеген, выуживая из медного блюда баранье ребрышко. — Я тоже так думаю… Надо подарить новому урусскому хану барсову шкуру. У тебя есть три, Абдильда, я сам видел, как ты сушил их на той неделе на солнышке. Урус обрадуется и не станет больше к нам сюда ездить.

— Никогда не следует спешить с подарками, — опасливо взглянув на жующего Кудайназара, сказал Абдильда. — Зачем урусу барсова шкура? И потом, получив один подарок, все остальное он захочет отобрать силой. А с нищего человека и взять нечего!

— Довольно! — вытерев рот тыльной стороной ладони, сказал Кудайназар. — Если урус приедет, мы зарежем барана, а понравится ему барсова шкура — подарим шкуру. Он не станет моим братом, ни твоим, Абдильда, потому что, вы сами увидите, он другой человек и мы с ним за одним достархоном[15] больше одного бешбармака[16] не высидим. Но пока он сидит себе со своими урусами в Кзыл-Су, мы не будем с ним воевать и не будем ему делать зла.

— Золотые слова, золотые слова! — пробормотал Абдильда, выплескивая чайные опивки из пиалки в угол. — Но урус режет наших братьев в долине, и Аллах всех нас покарает за это.

— Я не хан, я охотник, — помолчав, сказал Кудайназар. — Алтын-Киик — моя родина, и никаких братьев у меня нет. Бездельники и трусы, которые убежали со своих мест и болтаются теперь в долине, — мне не братья. И их я тоже не пущу в Алтын-Киик, нечего им здесь делать. Если бы они хорошо воевали за свои кибитки, урусы не дошли бы до Кзыл-Су… А тебе, Абдильда, нечего бояться: в Афганистане тебя сам Аллах не найдет.

— Аллах, если захочет, найдет тебя даже на дне моря, — со знанием дела возразил Абдильда. — Нет такой пещеры…

— Откуда ты знаешь, старик, — криком прервал его Кудайназар, — чего хочет и чего не хочет Аллах? Ты что — служишь толмачом у Аллаха? Ты сам говоришь, что не считаешь своих лет, потому что это — Его дело. Что ж ты тогда лезешь в Его дела, как будто каждый день пьешь с ним кумыс из одной пиалы!

— Я умею читать, — попытался защититься Абдильда. — В священном Коране…

— Умею читать! — с издевкой повторил Кудайназар. — Ты прямо как этот урусский Иуда! Тот тоже твердил все время: читать, читать… А кто сказал тебе, что ты со своим чтением понимаешь больше, чем Гульмамад?

— Что ты, Кудайназар! — выдавил из себя смирный Гульмамад. — Абдильда больше понимает…

— Вот видишь… — поощрительно взглянув на Гульмамада, сказал Абдильда.

— Если надеть на Гульмамада твой шелковый халат, — мрачно усмехнулся Кудайназар, — он сразу по-другому заговорит. И еще отдать ему твои золотые монеты, чтоб он побыстрее научился считать, как кзыл-суйский лавочник.

— Каждый делает свое дело, — не сдался Абдильда. — Я умею считать, а Гульмамад умеет ловить сурков. Так заведено, и так должно быть.

— Откуда ты знаешь, старик, как должно быть? — не повышая голоса, спросил Кудайназар и взглянул на Абдильду из своих щелок, как будто полоснул двумя осколками битого черного стекла — хоть утирай кровь с лица рукавом халата.

— Плов очень хороший, — одобрил Телеген, вежливо вытирая пальцы о голенища сапог, а потом — насухо — о волосы.

Иуда Губельман отнюдь не был так уверен в своем всезнании и своей правоте, как думал о том Кудайназар. Давно миновала та счастливая, та кровавая пора, когда Иуда видел мир двухцветным: красным и белым. То, что не представлялось ему красным — было, следовательно, белым и подлежало скорейшему истреблению и искоренению ради красного торжества. Никакого зазора не существовало для него между этими двумя цветами жизни и мира — ни синего, ни розового, ни даже черного. Белое — оно и было черным, и это все получалось упоительно просто и легко.

Те времена ушли, и исчезли люди тех времен. Получив назначение на Памир — на войну с басмачами, Иуда Губельман надеялся найти там вчерашний день, солнечно-красный. Но старая кавалерийская фуражка не стала для него пропуском в прошлое. Сидя за своим командирским столом на кзыл-суйской заставе, Иуда тосковал по былому голоду и боли, по многосуточным бессонным рейдам, по вшам фронтовых лазаретов. Вот ведь как обернулась погоня за всеобщим счастьем: не устройством нового мира, а устройством новых теплых мест в этом мире. Глядя через окно на долину и острые вершины хребта, командир думал о том, что его молодые солдаты воюют здесь не за счастье для местных людей, а за стратегическую дорогу на Юг, и что война эта нисколько не похожа на его, Иудину, очистительную родную войну. Они вернутся по домам, в свои русские деревни и украинские села, эти солдаты с девственной совестью, они вернутся и никогда не вспомнят о горной долине, которую они ненавидят, и о нищих узкоглазых пастухах и охотниках, которых они презирают. А ему, Иуде, некуда возвращаться: что осталось в Харькове или Воронеже от тех, двухцветных времен? Одна рамка…

К Кудайназару Иуда поехал назавтра после того, как получил от Ошского начальства приказ обследовать долину ледникового языка: ходят ли басмачи по леднику, не ушел ли в Афганистан по тайным ледяным тропам мятежный хан Усылбек со своими людьми, вырезавшими погранзаставу на озере Каракуль. Командир выехал без эскорта, один, сразу после рассвета. Под ним шел враскачку мелкий коротконогий жеребчик местной породы, выносливый в переходах по горам. В переметной суме, низко свешивавшейся с плоского кавалерийского седла, помещалось немногое: тройка лепешек, кус жирной вареной баранины в тряпице, бутылка спирта и кулечек сахара для Кудайназарова сына. Карабин Иуда сунул стволом под седельное крыло — так, чтоб был под рукой.

Дорога укачивала, убаюкивала. К Большому камню Иуда подъехал вскоре после полудня; солнце уже перевалило зенит, короткая тень от камня косо падала на горный склон. Иуда проследил направление тени, потом его взгляд скользнул вниз по склону и уперся в глубокое дно ущелья, в зеленоватый поток реки и темные камни потока; ему вдруг сделалось зябко. Он тронул жеребчика камчой, проехал под камнем не останавливаясь. Чисто выметенная сквозным ветром площадка не задержала его внимания: он не имел склонности останавливаться в дороге для отдыха, разве что по крайней необходимости.

На перевале Терсагар Иуда придержал своего бодро топающего конька. Здесь, на высоте, трудно было дышать, и ветер тащил с вершин острую снежную крупу. Казалось, что отсюда, с этой вымерзшей каменной доски, тесно прижатой к тяжелому, беспросветному и тоже как бы струганному грубым рубанком небу, берет начало мир — с его розовыми садами там, внизу, с теплыми реками, с серебряными рыбами в этих реках и людьми в прибрежных деревеньках. Сладко было думать, стоя под рвущимся с цепи, гремящим ветром о тепле и тесноте киргизских кибиток Алтын-Киика. Вот они, рядом, в часе спуска, тесные и теплые, — и ничто не мешает отпустить повод, чтоб жеребчик освобождено зашлепал копытками по мягкой земле тропы, ведущей вниз, в мир. Только отпустить повод — и спуститься, и войти в низкую дверь жилища на речном берегу. Неужели это возможно — только повод отпустить, — и остаться, не погибнуть вместе с конем на крутом пути к теплой и тесной жизни!