Ключи от рая - Борисова Виктория Александровна - Страница 47

Четыре года назад

Глеб открыл глаза — и тут же сразу зажмурился. Слишком уж ярким, даже ослепительным показался ему солнечный свет… Он точно помнил, что с ним случилось, и знал, что умер, но с удивлением чувствовал себя живым — более, чем когда-либо. У него ничего не болело, — напротив, в теле появилось удивительное ощущение легкости, бодрости и здоровья. Самый воздух, напоенный ароматами цветов и трав, превращал в наслаждение каждый вздох.

Снова открыв глаза, на этот раз медленно и осторожно, Глеб огляделся вокруг. Он обнаружил, что оказался в необыкновенно красивом месте. Между двух горных вершин, поросших густым лесом, раскинулась живописная долина, а дальше, внизу, расстилалась бескрайняя морская гладь… Если прислушаться — слышно, как шумят волны.

Все здесь было как будто немного преувеличено, немного слишком, как на рекламной картинке — ярко-изумрудная трава, пронзительная синева неба, невероятной красоты деревья, будто рассаженные неведомым садовником в только ему понятном порядке.

Но главное — в самой атмосфере разлито ощущение невероятного счастья и покоя. Ничего подобного ему раньше испытывать не приходилось! И кокаиновый кайф, и секс, и даже творческий экстаз, рожденный вдохновением, — всего лишь слабые, отдаленные подобия этого непередаваемого чувства.

Глеб встал и направился вниз, к морю. Зачем — он и сам не знал, просто хотелось немного осмотреться. Идти было так легко и приятно, но Глеб почти не замечал окружающей его красоты. Хотелось осмыслить произошедшее, а на ходу по старой привычке думалось лучше.

«Итак, я мертв. И, по всей видимости, нахожусь в раю… Или, может быть, это просто еще одна иллюзия. Но даже если так, почему бы и нет? По крайней мере, это приятная иллюзия, не доставляющая ни страданий, ни даже малейших неудобств. У меня есть тело, но теперь оно не чувствует ни боли, ни голода, ни усталости. Наверное, я мог бы даже ходить по воде или летать по воздуху, если бы захотел. Надо будет проверить при случае! Смерти не нужно было бояться. Разве стоит держаться за земное существование, если впереди — нечто гораздо лучшее?»

— Добрый день, мой друг!

Услышав эти слова, Глеб вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Он никак не ожидал, что здесь может быть кто-то еще!

Под одиноким раскидистым деревом на большом сером камне сидел высокий грузный старик с длинной белой бородой, облаченный в какую-то домотканую хламиду. Выглядел он несколько картинно, — впрочем, как и все здесь. В руках он держал заостренный прутик, которым чертил на земле какие-то знаки.

— Добрый день… — машинально ответил Глеб.

Между тем старик поднялся на ноги с легкостью, неожиданной для его комплекции, и отвесил какой-то странный, замысловатый поклон.

— Рад приветствовать тебя, мой друг и собрат!

Только сейчас Глеб понял, что его странный собеседник говорит на незнакомом языке, но отчего-то он прекрасно его понимает. Будто слышит не слова, а мысли… Это открытие очень удивило и обескуражило его. Зачем-то Глеб даже попытался повторить затейливое телодвижение. Видно, с непривычки получилось не очень, но старик одобрительно хмыкнул.

— Учтивость — достойное качество, особенно для поэта, но можешь не утруждать себя. Вижу, что ты родился в краях, далеких от моего дома, и не сомневаюсь, что ваши обычаи сильно отличаются от обычаев моей родины. Позволь представиться: я — Томас Лермонт, известный также как Томас Рифмач, или Честный Томас из Эрсилдуна.

— Тот самый? — недоверчиво спросил Глеб.

Когда-то он читал старинную шотландскую легенду о барде, уведенном феями в волшебную страну… Там, в беззаботном веселье и радости, наслаждаясь любовью самой царицы фей, он провел три дня, а вернувшись домой, узнал, что отсутствовал целых семь лет. С тех пор Томас Лермонт обрел поэтический дар, чем и заслужил свое прозвище, а вместе с ним и способность предсказывать будущее. Говорят, что до конца дней он тосковал по своей королеве…

Глеб во все глаза смотрел на старика. Он понимал, что это невежливо и надо бы представиться самому, но слишком уж странно было видеть перед собой человека, жившего почти восемьсот лет назад.

Или не жившего вовсе? Томас Лермонт считается легендарной личностью, почти как разбойник Робин Гуд, и, вполне возможно, вообще никогда не существовал!

Но сейчас он стоял перед ним во плоти и лукаво улыбался, с достоинством оглаживая длинную бороду.

— О да! Рад, что ты слышал обо мне. Разумеется, земная слава — ничто, но, должен признаться, приятно, что память обо мне еще не изгладилась среди собратьев по благородному ремеслу! Присядь рядом, и мы могли бы уделить время приятной беседе.

Глеб послушно опустился на шершавый серый камень.

— Итак, ты здесь недавно? Я вижу, что ты немного растерян, мой друг, но, поверь, это скоро пройдет. Даже в раю надо освоиться!

Видимо, эта мысль показалась старику забавной. Глеб лишь кивнул, подивившись в очередной раз странности человеческой натуры: совсем недавно он был просто и бездумно счастлив, а сейчас на языке крутится множество вопросов, требующих ответа. Вот что такое пытливый ум, который не дает покоя!

Старик бросил на него быстрый испытующий взгляд.

— Я вижу, что ты молод. Расскажи, что с тобой случилось. Погиб ли ты в битве с врагами, стал жертвой болезни или стихии? А может быть, тебя погубило чье-то предательство?

Говорить об обстоятельствах своей гибели Глебу совершенно не хотелось, но и врать в раю было просто немыслимо. Он вздохнул и ответил честно:

— Я сам убил себя. Ну, так получилось.

Томас Лермонт сокрушенно покачал головой.

— О, это очень прискорбно! К сожалению, наше ремесло недаром считается одним из самых опасных. Люди нередко поступают так, дабы избежать невыносимых страданий, унижений или спасти свою честь. С некоторыми я встречался здесь… К примеру, Пьетро делла Винья. Когда по навету врагов его бросили в тюрьму и ослепили раскаленным железом, а потом возили в клетке на потеху черни, он не выдержал и разбил себе голову о стену. Если встретишь его, будь как можно более деликатен и снисходителен — этот достойнейший человек еще не вполне оправился от пережитого. Или благородный Петроний… Перерезал себе вены, не дожидаясь ареста и казни, — вероятнее всего, позорной и мучительной. Император Нерон был большим мастером на такие шутки, но Петроний опередил его и умер в обществе друзей, на пиру, наслаждаясь музыкой и слушая стихи. Даже успел написать императору письмо самого что ни на есть издевательского свойства… «Казни, но не пиши стихов, пытай, но не играй на сцене, лишай имущества, но не пой!» Петроний недаром носил прозвание Арбитр изящества и знал, как ударить по больному. Нерон был вне себя! Петроний до сих пор посмеивается над этой историей. Правда, теперь император не может оценить его сарказма, ибо обретается в совершенно иных сферах.

Томас Лермонт замолчал, глубоко задумавшись о чем-то своем, и его голубые глаза стали совсем прозрачными, будто тающий лед.

Наконец он скорбно сдвинул седые брови и твердо произнес:

— Поэту трудно жить, зато легко умереть. Многие из нас уходят молодыми… Полагаю, и тебя подвигли к этому шагу совершенно невыносимые обстоятельства?

Глеб опустил голову. Разумеется, равнодушие издателей и невостребованность у читающей публики не идет ни в какое сравнение с глумлением улюлюкающей черни над ослепленным, искалеченным поэтом, но где та грань, за которой жизнь становится невыносима и мучительна? Где тот предел, который нельзя пережить?

— Можно сказать и так… — задумчиво ответил он, — мои стихи были никому не нужны.

Томас Лермонт пожал широкими плечами и сказал непонятно:

— Такого просто не может быть! Стихи не товар, который продают на рынке. До них есть дело только двоим — поэту и Богу… Все остальное не имеет никакого значения.

Глеб досадливо поморщился.

— Но меня же не печатали! — вырвалось у него.

— Меня тоже, — мрачно ответствовал Томас Лермонт.